Должно быть, прошло много времени. Засуетились рабы, разыскивая юного господина. Калигула слышал их торопливую речь и звон обеденной посуды. Голод болезненно сводил кишки. Но даже это не заставило Калигулу выбраться из-под ложа. Наконец раб Прокул догадался заглянуть под кровать. И отшатнулся в ужасе, увидев посреди пыли дико блестящие глаза господина.
— Убирайся! — сердито зашипел Гай.
— Мой господин, преторианцы уже ушли, — понимающе проговорил Прокул. — Выходи и отведай мяса с овощами. Еда придаст тебе силы.
— Я сказал: убирайся! — Калигула в гневе сорвал с плеча серебрянную застёжку и швырнул в раба. И беззвучно заплакал в бессильном отчаянии.
Прокул покорно отполз от кровати. Вернулся несколько мгновений спустя. Наклонившись, раб просунул под ложе плоское блюдо с телятиной и вареной капустой. Калигула жадно накинулся на еду. Проснулся щенок, принюхался и тоже сунул нос в блюдо. Гай ревниво оттолкнул его. Насытившись, он позволил щенку вылизать остатки капусты.
Подоспела нужда посетить отхожее место. Калигула мужественно терпел до тех пор, пока нестерпимая резь в животе не вынудила его помочиться на щенячью шёрстку — чтобы заглушить звук струйки. Щенок подскочил, отряхнулся. Брызги полетели в лицо Гаю, заставив его поморщиться от отвращения.
Время шло. От долгого лежания заныли кости. Калигула устроился поудобнее и вскоре задремал. Когда проснулся, в опочивальне уже темнело.
Протирая сонные глаза, Гай услышал чей-то грузный, тяжёлый топот, отличающийся от едва слышных шагов босоногих рабов. Затем увидел большие волосатые икры в преторианских сандалиях. Калигула сжался. «Пришли за мной!» — мелькнула страшная мысль.
— Выходи, благородный Гай. Опасность миновала, — прозвучал голос Макрона.
— Не выйду, — отчаянно затряс головой Калигула.
Макрон опустился на одно колено и вытащил из-под ложа сопротивляющегося, дрожащего мальчишку. Прижал его к широкой груди, и Калигула постепенно успокоился, притих в крепких, надёжных объятиях трибуна.
— Где мои братья? — жалко всхлипнул он.
— В подземелье дворца, — помедлив, ответил Макрон.
— Что будет со мной? — заплакал Гай.
— Ничего. Пока ничего, — шептал Макрон, успокаивающе поглаживая рыжеватые волосы мальчика. — Но впредь будь осторожен! Молчи, улыбайся, во всеуслышание славь императора!.. Что бы ни случилось с твоими близкими — ни слова упрёка!.. Притворство — единственная возможность спастись.
— Почему ты помогаешь мне? — размазывая по щекам слезы краем туники, спросил Калигула. В зелёных глазах блеснуло недоверие.
После длительного молчания Макрон ответил, передёрнув плечами:
— Я почитал твоего отца.
XXIII
Голодные крысы пугливо сновали по каменному полу камеры. Грызли солому, выбивающуюся сквозь прорехи грязного тюфяка. Хлебали топлёное сало, залитое в поцарапанный светильник вместо оливкового масла. Озабоченно принюхиваясь узкими розовыми носами, подбирались к скудному обеду узника — два куска подсохшего хлеба, немного сыра и горсть маслин.
Нерон лежал на рваном тюфяке, без сил уткнувшись лицом в ткань, впитавшую мерзкие испарения всех тех, кто умирал здесь прежде него. Наверху привычным чередом текла жизнь в Палатинском дворце. Внизу, в тёмных подземельях, о которых известно лишь немногим, обречённо томились два высокородных узника — Друз Цезарь и Нерон Цезарь, сыновья Германика, внуки императора Тиберия.
Нерон попытался встать и подойти к двери. Тяжёлая железная цепь потянулась за его ногой. Боль в правой лодыжке, скованой железом, заставила Нерона остановиться. А до желанной двери оставалось лишь несколько шагов — шагов, которые пройти невозможно!
Узник, приволакивая натёртую ногу, вернулся к тюфяку. Повалился на него и тихо завыл, как дикий зверь в клетке. Тускло чадил светильник, попискивали крысы, стекала зловонная жидкость по стенам подземелья. День или ночь, дождь или зной властвовали в Риме — Нерон не знал. Жизнь для него свелась к чёрствому хлебу, прогорклому салу и рваным лохмотьям плаща, которые уже не спасали от губительной сырости. Он призывал смерть, считая её лучшим избавлением от нынешних мучений. На иное избавление он уже не надеялся.
Пронзительно заскрипели несмазанные петли двери. Нерон вздрогнул и вскочил с тюфяка. Две дюжины преторианцев с можжевёловыми факелами в руках загораживали выход. Впереди солдат, на фоне оранжевого пламени мрачно вырисовывалась крупная, угловатая фигура палача.
Нерон оцепенел. Тонкие губы непроизвольно скривились в гримасе отчаяния. Палач медленно приближался. В левой руке он держал верёвку для удушения осуждённого. В правой — острые крючья, насаженные на длинные рукояти, чтобы подцепить за ребра бездыханное тело и поволочь его на позорное место — лестницу под названием Гемония! Почему именно так называлось место, где сбрасывались тела осуждённых — римляне давно забыли. Может быть, в незапамятные времена жил там некий Гемоний. А может, страшная лестница получила имя от слова «gemere» — «стонать». Ибо не умолкали стоны и плач тех, кто видел на Гемонии тела близких, но под страхом смерти не смел забрать их и предать достойному захоронению.
— Сенат приговорил меня к смерти? — побледневшими губами прошептал Нерон, не отрывая глаз от верёвки и крюков.
Палач молчал, выразительно глядя на узника. Ответ казался излишним. Нерон страдальчески закусил нижнюю губу. Он протянул ослабевшую ладонь и со странной ироничной усмешкой дотронулся до крючьев. Кошмарным сном казался Нерону грязный палач с орудиями казни. Неужели и вправду эти крюки разорвут его холодеющее тело? Неужели выбросят на ступени Гемонии родного правнука божественного Августа? И он, рождённый для высочайших почестей, будет пожран бродячим псом или голодной свиньёй? И мать, гонимая и преследуемая, сойдёт с ума от горя. И останется вдовою юная жена, которая, впрочем, скоро утешится…
— Я хочу сам уйти из жизни, — отчётливо выговорил Нерон. И горделиво выпрямился, как и подобает истинному римлянину.
— Цезарь согласен даровать тебе эту милость, — склонил голову палач и протянул внуку императора ножик для соскабливания чернил.
Самоубийство действительно было милостью для осуждённых на смерть. Их тела не выбрасывались на ступени Гемонии, а предавались сожжению по обычаю предков. Имущество не отнималось в пользу цезаря, родные не преследовались. А главное — их родовое имя не покрывалось позором.
Нерон решительно взял нож из мозолистых рук палача.
— Да простят меня боги… — едва слышно прошептал он и надрезал запястье. Густая рубиновая кровь брызнула из вены на грязный каменный пол. Нерон, истекая кровью, прислонился к холодной стене. Резкая боль постепенно слабела, словно тело привыкало к ней. Глаза заволакивал туман, замедляющееся биение сердца гулко отдавалось в висках. Жизнь ускользала.
Нерон медленно сполз по стене и остался лежать на полу в неестественной позе. Палач нащупал большим пальцем жилу на шее, немного помолчал. Затем резко поднялся и прикрыл лицо императорского внука грязным рваным плащом.
— Конец, — сухо заметил он и направился к выходу, унося крючья и верёвку.
Преторианцы угрюмо смотрели на того, чей отец был некогда гордостью Рима. Солдаты знали, что Сенат не приговаривал Нерона к смертной казни. Палач явился к нему по приказу императора, чтобы, угрожая крючьями и Гемонией, вынудить его добровольно уйти из жизни. Расчёт Тиберия оказался верен!
Камера Друза находилась в противоположном конце дворцового подземелья. Дневной свет проникал сквозь узкое отверстие у потолка. Поэтому Друз, в отличие от старшего брата, знал, сколько времени он находится в заключении. К своему ужасу он знал, что вот уже четвёртый день ему не приносят пищу!
— Есть хочу! — кричал Друз, отчаянно колотя ладонями в тяжёлую дверь. Бряцали мечи, отворялось смотровое окошечко и в камеру заглядывало незнакомое, плохо выбритое, равнодушное лицо. Друз обращал к нему взор, полный безумной надежды. Но окошечко поспешно захлопывалось со звуком, более страшным, чем громы Юпитера.