— Контру пропагандировать будем?
— Может, у кого совесть проснется… Не одни же там офицеры…
Действительно, на крыльце штаба нетерпеливо ожидали двое летчиков, их сразу можно было узнать по кожаным шлемам, обтягивавшим головы, с большими поблескивавшими очками.
— Ребята, держите!…
Кириллов отобрал у меня пакет, пристроил его на верхнюю ступеньку крыльца и ножом вспорол тонкую обертку.
— Как рассветет, постарайтесь вылететь, — говорил он, наблюдая за летчиками, которые торопливо делили между собой листовки. — Рассчитайте хорошенько ветер, чтоб полетели за Турецким валом. А то разлетятся по оврагам, где зайцы да лисы бегают… И все наши труды без пользы…
Наконец летчики, заверив, что все будет сделано как нужно, ушли, а Кириллов вспомнил обо мне.
— Вот что, Круглов! Ивана Ивановича Оленчука знаешь?
— Не слыхал о таком!
— Удивительно! Ты же, говорят, все тут знать должен.
— Да я не строгановский…
— Ах, вот как… Ну все равно, раз ошибка вышла — вместе поправим. Отправляйся-ка по деревне да поскорей разыщи Оленчука. А как найдешь, веди сразу в штаб. С ним Фрунзе будет разговаривать…
Много лет прошло с тех пор, но не забуду, как метался я по деревне в поисках Ивана Ивановича Оленчука, который всю жизнь прожил на берегу Сиваша и знал все капризы «Гнилого моря». Помог мне дежурный по ревкому Вдовченко, как оказалось, тоже коренной строгановец. Привел он меня к неприметной бедняцкой хате и говорит:
— Вот тут и живет Оленчук.
А навстречу нам со скамейки поднимается уже немолодой крестьянин и ждет, что мы ему скажем.
Вдовченко говорит:
— Идите, Оленчук, до штабу. Вас там требуют.
— Иду, — сказал Оленчук и зашагал по дороге.
Я к этому времени уже сидел на коне, которого ради срочного выполнения приказа мне дали на время в штабе. Оленчук так быстро шагал, что конь отставать начал.
Привел я Оленчука к штабу, и его сразу пригласили к Фрунзе. Удивительно, что в этом мужике такого ценного, что даже сам Фрунзе его разыскивал? О чем они там говорили? Помню, вышел наконец Оленчук из хаты и показывает бумажку:
— Прочти!
Читаю. Написана в ней всего одна фраза: «Иван Иванович Оленчук занят по делам службы». И подпись: М. Фрунзе.
— Чуешь? Значит, ни в подводы, никуда!… — говорит Оленчук, а в глазах тревога. — Семь душ семьи у меня… Их надо упредить… Убьют меня, что тогда получится?
Неспроста, оказывается, приказал Фрунзе его разыскивать. Оленчук поведет бойцов через Сиваш во время отлива с детства известными тропами между чеклаками и темными пятнами, где песок особенно зыбкий и тонкий.
Оленчук торопливо ушел, чтобы обсудить положение с женой. И уже через неделю, когда седьмого ноября мы двинулись по дну Сиваша в сторону Литовского полуострова, я вновь увидел его шагающим впереди колонны, рядом с разведчиками. Он был в шинели, на спине, привязанный к вещевому мешку, погромыхивал солдатский котелок.
Но за час до выхода на Сиваш к нам в ночи пришел Кириллов и собрал всех коммунистов.
— Товарищи! — сказал он. — Наша 15-я дивизия получила приказ товарища Фрунзе наступать на врангелевцев, укрепившихся на Перекопе… За последние два дня сильный ветер выгнал из Сиваша много воды в Азовское море, и поэтому дно обнажилось. Мы пойдем в обход противника в тыл перекопским укреплениям врангелевцев. Рядом с нами пойдут 52-я стрелковая дивизия и две бригады 51-й дивизии. Остальные силы будут наносить удар с фронта… Товарищ Ленин ждет, когда мы покончим с бароном, освободим Крым!…
За несколько дней до начала сражения в партию вступили тысячи бойцов. Все знали, что врангелевцы сильно укрепили Перекоп. Поэтому готовились к штурму со всей серьезностью, понимая, что жертвы неминуемы. И шансов не вернуться из боя у коммунистов, которые будут возглавлять наступление, больше. Но все требовали, чтобы и их считали коммунистами.
Было время, когда старыми большевиками мы считали тех, кто вступил в партию в первое десятилетие века, потом — вступивших до революции, и вот уже я — в партии с девятнадцатого — тоже старый коммунист…
А тогда мы все еще были молодыми. Даже комиссар Кириллов, который вступил в партию за Невской заставой в двенадцатом году. Подумать только, его партстаж — восемь лет, но по испытаниям, через которые прошел Кириллов, равнялся многим десятилетиям.
Признаться, я не сразу привык к его манере говорить отрывисто, к тому, что он, словно бы не доверяя другим, везде старался поспеть сам. А потом все больше понимал, что Кирилловым движет стремление самому отвечать за порученное дело и он еще не умел распределять его между другими. А в то же время он все думал и думал о том, как сплотить бойцов.