Он явился не в качестве пациента, а, как он меня немедленно уведомил, «руководствуясь чувством здорового недоверия к своим милым согражданам». По его словам, он уже давно усвоил привычку никогда не довольствоваться впечатлениями из вторых рук, а непременно выносить их лично. Он-де не дозволяет другим людям оказывать на него влияние. Ведь вся деятельность этих «других» – как здесь, так, должно быть, и в других местах – сводится преимущественно к тому, что они пытаются разъединить людей, которые в известной степени подходят друг другу и даже (здесь он сделал паузу) могут представлять друг для друга некоторый интерес.
Сидя в своем кресле, он задумчиво глядел на пылавшее в камине пламя, а набившийся в резиновые подошвы его ботинок снег тем временем таял и стекал на пол, где образовывал небольшие каналы и озерца.
В отдельных кругах местного общества он пользуется репутацией человека, с которым нелегко ужиться. С особенной же антипатией, продолжал он, делая неопределенный жест рукой по направлению к верхней части оконной рамы, к нему относятся представители аристократии. Но он охотно мирится со своей непопулярностью.
Она является результатом его склонности к откровенности, следствием его принципа говорить всегда правду и одну только правду. Он не привык носить намордник, а потому называет все вещи их подлинными именами. В этом отношении он не идет ни на какие уступки даже в общении с лицами, стоящими выше его на социальной лестнице. Разумеется, некоторым людям это его мужество и стремление к истине приходится не по вкусу. Особенно это касается тех, кому есть что скрывать, но с этим он, школьный учитель, не считается. Затем он переменил тему разговора:
– Здесь чрезвычайно нездоровая местность, – заметил он. – Во всем, что касается гигиены, мы отстали от всего мира. Здешний режим вообще относится враждебно ко всему прогрессивному. Так что работы у вас будет достаточно. Ваш предшественник в последние годы своей здешней деятельности твердил о том, что он ужасно устал и хотел бы отдохнуть, но, увы, он не мог себе этого позволить. Ему было семьдесят два, когда он умер. Я могу с полным правом сказать, что нашел в его лице истинного друга. Покойный и я отлично понимали друг друга всегда и во всем. Сколько вечеров провел я в этом доме, в этой самой комнате, за дружеской беседой, бутербродами и бутылкой пива!
Он указал на одну из гелиогравюр, изображавшую какого-то шекспировского короля на троне. У его ног распростерлись две молящие о защите женщины, а на заднем плане красовалось какое-то экзотическое посольство с верховыми лошадьми и верблюдами.
– Вот мой последний рождественский подарок, – сказал он. – Этот подарок доставил много радости старичку-доктору. Теперь эта картина принадлежит общине, как и вся прочая обстановка. Общинное управление приобрело все наследство с публичного торга. Само собою разумеется, что тут дело не обошлось без разных сомнительных комбинаций и некоторые господа заработали незаконным путем изрядные денежки. Но пусть они не воображают себе слишком много по поводу проявленной ими хитрости! Кое-кому проделки этих господ хорошо известны. Ничего, они еще всплывут наружу!
Некоторое время он сидел молча, погрузившись в созерцание картины. Когда я сообщил ему, что намереваюсь отправиться с визитом к владельцу поместья, он сейчас же предложил сопровождать меня и показать мне дорогу. Я прекрасно мог бы обойтись и без его помощи – хозяйское поместье, большой двухэтажный дом из красноватого песчаника с синей черепичной крышей, выглядывавшей из-за группы оголенных и покрытых снегом буковых деревьев, можно было увидеть из любой точки деревни, – но отделаться от него было невозможно.
По дороге мы заговорили о хозяине дома, в котором я поселился, и его первой жене.
– Что он вам рассказал о ней? – осведомился школьный учитель. – Что она умерла от «грудной болезни»? Здорово очки втирает! Она жива – просто сбежала от него с одним агентом по продаже земледельческих машин. Так и вцепилась в этого городского уродца. Значит, умерла? И как он не постеснялся заявить это? Предстала пред очи Всевышнего? Хорош субъектик, ничего не скажешь! Она так же здорова, как и мы с вами, за это я вам ручаюсь головой.
Я заметил, что ради меня ему не стоит рисковать своей головой, ибо для меня абсолютно безразлично, жива ли еще первая жена моего хозяина или умерла. Но учитель продолжал страшно горячиться и настаивал на том, что непременно должен мне все объяснить.
– Его теперешняя супруга тоже обманывает его – с тою разницей, что ее любовник живет здесь, в деревне. Сначала она путалась со старшим сыном кузнеца, а теперь настала очередь младшего. В отместку за это портной крадет у нее из ящика деньги и пропивает их. Мерзость, гнусь, сплошная гниль! У здешних людей даже то масло, которое еще в молоке, уже прокисло.
Он простился со мною в парке подле колодца, за которым начиналась лужайка с укутанными в солому розовыми кустами.
– Вы слишком доверчивы, – произнес он с легким оттенком пренебрежения. – Здесь скоро пронюхают, что вас можно без труда надувать. Если вам захочется узнать о ком-нибудь из местных обывателей всю правду, обращайтесь ко мне. Уж я-то их всех, к сожалению, знаю.
Затем он пошел назад по той же дороге, по которой мы пришли, сбивая по пути своей палкой снег, нависший на кустах можжевельника. Ветер вздувал его тонкое пальто, и со стороны это выглядело так, словно он нес на плечах большой коричневый мешок, содержавший в себе все сведения об обитателях деревни. Дойдя до калитки парка, он еще раз обернулся и широко махнул мне на прощание своей зеленой фетровой шляпой.
Глава 7
Барон фон Малхин принял меня в своем рабочем кабинете – большой, низкой, украшенной по стенам дубовыми панелями комнате, окна которой выходили на террасу и парк. Густые клубы сигарного дыма вились над письменным столом, ползли по книжным полкам и, постепенно рассеиваясь, поднимались к источенным червями потолочным балкам. По стенам было развешано старинное оружие, среди которого встречались чрезвычайно интересные и редкие экземпляры. Я успел, например, заметить боевой молот шестнадцатого века, польскую секиру с обмотанной кожаными ремнями рукояткой, швейцарскую алебарду, испанский кинжал, охотничье копье пятнадцатого века и, наконец, венецианский меч того диковатого сорта, который еще называют «скиавона». Не отрывая глаз от огромного сарацинского двуручного меча, я сделал барону обстоятельный доклад о состоянии здоровья его дочери.
Он слушал с напряженным вниманием. Из кратких замечаний, которыми он перебивал мой доклад, я сделал вывод, что он рано утром уже посетил ребенка и что жена лесничего была опытной сиделкой, так как ей приходилось постоянно ухаживать за двумя собственными, от рождения вечно хворавшими, детьми.
– Я знал, что моя Эльза в верных руках, – сказал барон. – А теперь, когда вы приехали, я и вовсе абсолютно спокоен.
Во время моего первого визита о маленькой Эльзе речи больше не было. Барон перевел разговор на моего отца.
Когда я вызываю в памяти образ отца, то почти всегда вижу его погруженным в работу. Ясное представление о смысле и значении этой работы я получил уже в те годы, когда только-только начал задумываться над окружающим меня миром. Прежде у меня не возникало ни малейшего сомнения в том, что густо исписанные замысловатым почерком листки бумаги, лежавшие на его письменном столе, содержали волшебные формулы и молитвы, оберегавшие дом от воров. Я преклонялся перед отцом, и его работа вызывала во мне одновременно и робость, и любопытство. Впоследствии я узнал от нашей экономки, что мой отец пишет «исторические труды», что я не должен ему мешать и что эти «труды» не имеют ничего общего с историями о морских и сухопутных приключениях, которые мне приходилось видеть в библиотеках, в руках школьных товарищей или вперемешку с рождественскими подарками на своем столе. С той поры я на долгое время утратил интерес к работам отца.