«…Я совершил грубую ошибку. Каждый человек может ошибаться, но такая ошибка непростительна. Я пришел к заключению, что у Шагоди неверное понимание верности. Он — человек-машина, которая действует не по тем импульсам, которые получает извне. Не знаю почему, но у него не все в порядке с понятием «верность». С тех пор как я ушел из авиации и поневоле заделался «частником», я перестал для него существовать. Катя старается его оправдать, но все это нисколько не утешает, так как не более и не менее чем болтовня. Бывают в жизни человека и бо́льшие разочарования… Напрасно я пытаюсь отговорить Катю…»
И чуть дальше:
«Мои ученики забыли меня. Я сам виноват в том, что придаю такое значение понятию «верность». Единственный человек, который радует и утешает меня, — это Моравец. Он по нескольку часов подряд просиживает возле меня, «частника», бывшего капитана венгерской Народной армии, летчика-истребителя первого класса. Мы пьем вино, разговариваем. Он не говорит о Кате, но я знаю, что он любит ее. Я ничего не говорю ему, боюсь вмешиваться в чужую жизнь. Старею я, старею. Но ничего. Я же мужчина».
Я закрываю тетрадь, и мне становится стыдно, что я ни разу не навестил Пулаи после окончания училища.
8
Как-то, направляясь в Будапешт, я взял с собой и Марту, чтобы она могла навестить отца. Врачи ничего определенного не говорили. Предполагали тромбоз мозга. Половину лица у него перекосило, рот съехал вниз, а один глаз был парализован.
Правда, состояние его с каждой неделей улучшалось, и все уже надеялись, что тромб рассосется.
Однако этого не произошло. Более того, состояние больного вдруг резко ухудшилось. Он стал плохо соображать, все путал, а временами, напротив, рассуждал вполне здраво, например, о политике маодзедуновского правительства, которое завело народ в такое бедственное положение.
— Сытый голодного не разумеет, — говорил мой тесть в минуты просветления. — Вот им сейчас и понадобилась Сибирь с ее неимоверными богатствами. Но русские, разумеется, не дураки, чтобы отдать ее им. Каждый народ должен идти своим путем. Так как… как бы это сказать…
По выражению лица тестя я видел, что он потерял нить разговора и стал смотреть прямо перед собой. Марта начала гладить ему руку, говоря:
— Хорошо, папа, хорошо, поспи немного. Отдохни.
— Я не какой-нибудь… медведь, который ударился в зимнюю спячку… Ведь сейчас еще утро…
Мы с Мартой переглянулись: за окном было темно. Некоторое время мы сидели молча. Первым нарушил молчание дядюшка Берци:
— Еще недавно Гитлер разграбил многие страны, а что из этого получилось? Да и что дают эти скачки?.. Большой скачок, а потом все лопнуло… Таким путем вперед не продвинешься… — И, посмотрев на дверь, тесть произнес: — Обед, что ли, приносили бы скорее…
Ночевали мы у тещи. Утром я сказал Марте, что мне нужно заехать в министерство. А на прошлой неделе я заехал к вдове Пулаи, где мне отрегулировали тормоза. Я отдал ей тетрадь, которую она мне давала почитать, и от нее позвонил Кате. Я думал, что она самым решительным образом отклонит мое предложение встретиться, но, к моему огромному удивлению, она согласилась встретиться со мной на квартире ее матери. Встреча должна была состояться в этот же день.
Это была оригинальная квартира неподалеку от Цепного моста, с видом на королевский дворец. В гостиной на стенах, завешанных восточными коврами, красовались старинные сабли, щиты. В комнате стояли вращающиеся кожаные кресла на никелевых подставках.
На Кате было узкое трикотажное платье. На ногах — югославские мокасины.
— Подожди, я поставлю кофе, — сказала Катя и вышла, оставив меня одного.
Я подошел к стене и снял с ковра старинную кривую саблю. Вытащив саблю из ножен, увидел, что лезвие ее было безукоризненно блестящим. На лезвии была непонятная надпись на арабском языке. Возможно, это было изречение из корана. И сама сабля, и эфес, и ножны — все было сделано с большим вкусом.
— Эту саблю папе подарил в Румынии один видный политический деятель, — вдруг услышал я за спиной Катин голос. — Папа любил такие вещи. Еще он любил музыку Бартока и фольклор…
Катя села в кресло, закинув ногу на ногу, и сказала:
— Сейчас принесу кофе. Садись, Пишта.
А я все стоял, держа саблю в руке.
— В школе я не любила венгерский язык, математику, да и вообще неохотно училась. Да и что у людей остается в памяти от школьных истин? Пичкали, пичкали, а прошло время — и ничего не осталось.