Местом затворничества ребят была комнатушка, дверь которой выходила в угол двора. На день комнатушку снаружи закрывали на замок, чтобы создать впечатление, что там никого нет. Сюда, к тетушке Линде, и был определен на житье Кальман Фаркаш, который работал на Чепеле, и днем его никогда не было дома.
Днем беглецы и носа не высовывали из своего убежища, чтобы кто-нибудь из соседей случайно не заметил, что у тетушки Линды проживают какие-то люди. Правда, место это было далеко не безопасным, и в основном приходилось уповать на счастливую случайность. Во время любой дневной облавы жандармы или полицейские могли запросто взломать дверь. Не было никакой гарантии, что подобное не произойдет ночью. Во время воздушной тревоги ребята не могли спускаться в бомбоубежище. Да если посмотреть на фальшивые документы, которые для беглецов раздобыла Магда, то не нужно было быть очень проницательным, чтобы не понять, что они липовые. Для улицы они еще с горем пополам могли сойти, но если их рассматривать как следует… А полиция и жандармерия во время облав не торопилась и смотрела в оба…
Кальман Фаркаш обещал принести заводские удостоверения с трубопрокатного, но так и не выполнил своего обещания.
Ожидать много от Кальмана, который больше заботился о своей шкуре, было нельзя. Он был тугодумом и без конца повторял, что, как только кончится война, он уедет в Америку, в единственную, по его мнению, страну, где рабочий, если он не лодырь, может неплохо заработать. Он любил повторять, что ненавидит и гитлеровцев и нилашистов, и потому, мол, его нечего агитировать.
— Война только началась, а в Германии уже нечего жрать, — философствовал Кальман. — Военными маршами народ не накормишь! — А сам в этот момент заталкивал в рот маковую булочку, испеченную тетушкой Линдой. Любая политика, по мнению Кальмана, — сплошной обман. Под конец разговора Кальман всегда просил оставить его в покое.
Тетушка Линда была худа. Точно определить ее возраст было невозможно. Вполне вероятно, что ее худоба в сочетании с добродушием делали ее моложе и женственнее. Она ужасно много курила, а сигареты для себя набивала сама. Готовить она согласилась только на Фаркаша, который был ее старым жильцом и не скупился при расплате. Тетушка Линда отвечала на это тем, что кормила Фаркаша только очень вкусными блюдами. Лаци поначалу подумал, что здоровяк Кальман помимо плодов кулинарного искусства тетушки Линды пользуется и еще кое-чем, но спустя несколько дней понял, что ошибался. В доме тетушки Линды роль ее любовника играл не Кальман, а сосед Криштофа Ача, отец Ирен Кечкеш по имени Тодор.
Два раза в неделю, в строго определенные дни, Тодор, обутый в неизменные сапоги, проходил в кухню, где тетушка Линда подавала ему домашние тапочки, которые держала специально для таких визитов. Возможно, эти тапочки некогда принадлежали ее мужу, а может, одному из прежних квартирантов.
— Садись, Тодорка, небось находился за день-то так, что ноги болят, — глухим, прокуренным голосом говорила тетушка Линда, усаживая черноволосого мужчину в кресло, а сама присаживалась на табуреточку.
Кечкеш водружал на нос очки и принимался просматривать газеты, которые обычно приносил из города Кальман, затем слушал последние известия, передаваемые по радио. Говорил он очень мало, при этом имел обыкновение поглядывать на собеседника поверх очков, отчего походил на хозяина дома.
— Эти гитлеровцы будут бесчинствовать до тех пор, пока маршал Сталин как следует не надает им по заду. Скажи же и ты что-нибудь, Тодор… — начинала разговор тетушка Линда, постукивая кулаками по бедрам.
— Маршал Сталин… Этот грузин хоть куда… — выдавливал из себя Тодор, поглядывая на Линду из-под очков.
— Русский он человек… Ты только так говоришь. Пошла я от тебя, — говорила тетушка Линда, а сама не двигалась с места.
Беглецы в такие моменты обычно говорили хозяйке традиционное «Спокойной ночи» и шли в свою комнатушку. Уходил к себе и Кальман. В доме гасили свет, чтобы ребята могли незаметно выйти из дому.
Спустя добрый час после этого Лаци слышал скрип сапог Кечкеша, когда тот проходил по двору.
«Вот черт! — думал Лаци про Тодора. — Дома жену как прислугу держит, а к тетушке Линде ходит разговляться. Дома измывается над старухой женой, плетью лупит родную дочь. Короче говоря, грубый, серый крестьянин, и вот — на тебе — завоевал сердце тетушки Линды, которая была намного добрее и культурнее его».
Как-то ночью Лаци, крадучись, вышел во двор. Город потонул во мгле. Нигде ни огонька. Где-то совсем близко послышалась автоматная трескотня, а вслед за ней ухнуло несколько пушечных выстрелов. И лишь где-то высоко в небе стрекотал советский самолет-разведчик. Проворные лучи прожекторов сновали по темному небу, а вслед за ними его прошивали трассирующие пулеметные очереди, но безрезультатно. Через минуту прожекторы погасли, а самолет погудел еще немного и улетел в сторону Чепеля.