Еще троица не очнулась, а я их успел связать в один ком и приторочить к двери.
Вскоре мои пленники стали приходить в себя и с неохотой отвечать на вопросы. А когда охота пропадала, то я ее восстанавливал дубинкой по бокам.
«Зря, ребята, принесли дубинку! — с ехидцей размышлял о превратностях судьбы. — Не готовь другому дубинку, как бы самому по бокам не схлопотать!»
Доисторическое оружие помогло выяснить, что пожаловали ко мне охранники. Они пришли удавить меня и отрезать пальцы.
— Зачем пальцы? — искренне удивлялся я, хотя зачем меня, бесправного зека убивать, тоже не понятно.
— Нет отпечатков, а значит и нет доказательств, что кляуза на надзирателя карцера твоя. Нет заявителя — нет и разбирательства.
Только сейчас до меня дошло, на сколько рисковал, выписывая глупые каракули.
Утром пришла смена надзирателей, не нашла кого сменять, и начался переполох. Только минут через 10 после тревоги нашли ночную смену связанной. Может, замяли бы происшествие, но сигнал тревоги автоматически доходит до руководства Канцелярии, и они прибыли на этаж почти в одно время с обнаружением связанной тройки.
Начался допрос с пристрастием. Уже сломленные дубинкой надзиратели во всем сознались. А я красочно дополнил их показания. Следователям ух как не хотелось «топить» своих, но после первых признаний на бумаге они не могли дать обратный ход делу. Как говорят, что написано пером, не вырубишь топором.
Буквально со следующего дня мое положение в Канцелярии строгого режима кардинально изменилось. Зеки обращались с почтением и просьбами решать спорные вопросы, а мой суд стал здесь законом. А надзиратели хоть ненавидели негласного судью, но побаивались, а вдруг на них накатаю «телегу», и даже разрешили не выходить на работы. Питался не с тюремного стола, а из кухни, обслуживающей надзирателей и иную начальствующую шушеру. А поскольку я делил камеру с Сато, то и он перешел на улучшенное питание.
Короче, стал самым уважаемым зеком на этаже, а возможно и на всей Канцелярии. У нас в камере даже установили телевизор, снабжали литературой по заказу, и я как мог, осваивал культуру планеты.
В нескольких любовных романах, и это были не комиксы, влюбленные писали друг другу письма. Но только регистрировали их входящими и исходящими номерами. Письма начинались приблизительно так: любимая, в ответ на твое письмо № 46 и в дополнение к моему письму исходящий № 38 сообщаю…
Во время семейных праздников, прежде чем осушить бокалы, тамада предлагал тост из утвержденного главой семейства перечня тостов. Например, предлагаю тост № 3. Все смотрели в перечень тостов, аплодировали и осушали бокалы.
Я не только изучал местную культуру, обычаи, но еще развлекался доступными средствами. Вот только неволя и в золотой клетке немила. Так что все время не давал нежиться червяк свободы, грыз не переставая. Но все варианты побега сам же браковал, пока комендант этажа не сообщил, что через пару недель вызовут в суд свидетелем. Так моя кляуза сначала едва не отправила в могилу, а затем подарила надежду на свободу.
Я сразу решил пристроить в свидетели Сато. Сразу же, как узнал приятную новость, состряпал письмо следователю, что, якобы, Сато подслушал разговор надзирателей. И они, мол, намеревались уничтожить нас обоих. Сато обещал дать показания лишь в суде, ибо боялся мести.
В общем, уловка сработала, и мы получили повестки в суд. Точнее их получил комендант этажа на доставку меня и Сато в суд, но суть одна. Сейчас вся надежда оставалась на побег во время этапа в суд. Как бежать еще не представлял, но чувствовал, что более реальной ситуации может не возникнуть.
А пока я потребовал не отправлять Сато на каторжные работы. Старший надзиратель зло скрипнул зубами, но разрешил. Не рискнул противоречить криминальному авторитету. Побоялся еще одной кляузы или воткнутого зеками исподтишка в спину карандаша либо ручки.
Теперь уже вдвоем мы развлекались в нашей камере нардами, телевизором и спортивными упражнениями. А в промежутках обсуждали варианты побега.
Тренировки еще больше укрепили уважение ко мне Сато. Сейчас он звал меня не иначе, как сенсей, то есть учитель.
Побег во многом зависел от нашего боевого искусства, вот мы и тренировались максимально, до изнеможения. Животик напарника постепенно усыхал, да и я приобрел забытую в далекой молодости легкость.