Кира села напротив экзаменатора и зачем-то стала засовывать свёрнутый в трубочку билет в ботильон. Это было, конечно, лишним. Юлия Александровна некоторое время с интересом наблюдала её сосредоточенное пыхтение. Билет не лез.
- Не лезет? — серьёзно спросила Юлия Александровна.
Кира виновато пожала плечами: нет, мол, никак.
- Может, в другой полезет? — с сочувствием поинтересовалась она.
- В смысле — ботильон? — спросила нерадивая студентка Кира.
Вопрос её был неумён, и она это отчётливо понимала. Желая хоть как-то исправить положение, Кира тихо и виновато добавила:
- А я, кстати, знаю как по-французски ботинок.
Она преданно смотрел на педагога, её голова неистово прыгала. Кира была похожа на пылкого девяностопятилетнего пенсионера на митинге. Юлия Александровна изобразила на лице неподдельное изумление глубине её знаний:
- И как же?
Кира задумалась. Как? Забыла. Фут? Нет, это по-английски. Нога. Боже мой! Нога-то как по-французски? Тоже забыла.
- Я не очень точно помню, — сказала она.
- Не очень?
- Нет. Помню, но смутно.
- А что вы не смутно помните?
Кира задумалась, потом сказала:
- По-французски «бабочка» — «папийон».
- Ну что ж. Неплохо. Вы любите бабочек?
- В смысле — ловить?
- Ну, зачем… Просто смотреть. Кстати, как по-французски «смотреть»?
- Вуар.
- Блестяще. Но «вуар» — это видеть. А мне надо «смотреть».
- А это не одно и то же?
- Нет, уверяю вас.
- Я это знала.
- Да?.. Не сомневаюсь. А зачем спросили?
- Что спросила?
- Не одно ли это то же.
- Что?
- Не одно ли это то же… то и это.
- Что не одно ли это то же то и это?
Юлия Александровна задумалась. Кира продолжала преданно-озабоченно трястись.
- Значит, папийон, — сказала она.
- Да, папийон — это по-французски «бабочка», — ответила Кира твёрдо и, как в кошмарном бреду, почувствовала, что начинает зевать. Организмом своим она не владела абсолютно. Он делал всё, что хотел. Глядя с ужасом в добрые, явно сочувствующие мне глаза экзаменатора, Кира приступила к процессу зевания. Процесс этот продолжался не менее минуты. Сначала она медленно раскрыла рот (зрачки ЮлииАлександровны расширились), затем началось само зевание, сопровождавшееся трагическим, каким-то вдовьим подвыванием, на самом пике раздался отчётливый утробный щелчок, и, наконец, рот судорожно закрылся, и зубы по-волчьи лязгнули. Юлия Александровна слегка вздрогнула. Наступила мёртвая тишина. Тишина была нехорошая. Тряска Киры продолжалась. Но из крупной, забойно-шахтёрской, она превратилась в мелкую измождённо-похмельную. И вдруг в её голове пронеслась какая-то большая птица. Белая, как альбатрос, говорящая кораблю, что берег рядом.
- Ж’ эм рёгарде ле папийон, — сказала Кира и добавила. - В смысле – дан ла форе, - и стала равномерно икать. — Ан эте.
- Муа осси, - вздохнул преподаватель французского и поставил Кире пятёрку. – Учитесь.
- Пожалуйста, — почему-то сказала она, но спохватилась. – В значении – спасибо.
Этот бред девушка проговорила уже стоя, но на одной ноге, причём на носке ботильона. Второй ботильон, тот, что не вместил билет, она с неясной целью твёрдо сжимала в руке.
- Опустите ногу и идите.
- Мерси боку, — ответила она вежливо, но ногу не опустила.
- Не за что.
- До новых встреч.
Юлия Александровна удивлённо посмотрела в её сторону, но Кира не уходила. Их прощание напоминало окончание какого-то старинного концерта: каждый аккорд казался последним, но за ним следовал новый, всё более и более торжественный. Кира не унималась:
- Удачи Вам.
- И вам… того же.
- Мне уже уходить?
- Уже да.
- А куда?
- Куда хотите.
- В смысле — домой?
- В смысле – да.
- Ну, тогда до скорого…
- Нет до скорого не надо.
- Тогда до… следующего…
- Хорошо. Идите. Идите домой и отдыхайте.
Кира подумала и сказала последнюю, наиболее, как ей показалось, загадочную фразу этого диалога: