В феврале в лагерь прибыла группа немецких агитаторов, русских и украинских предателей. Началась вербовка в так называемый «полк русских патриотов».
И, словно по мановению волшебной палочки, все изменилось. Впервые за долгие месяцы изголодавшиеся люди ели мясо. И не гнилое, а свежее, сочное, ароматное. Вместо ломтиков черного, вязкого хлеба — большие ломти мягкого, душистого.
Прекратились побои, пытки, «уборки».
Сначала шли беседы по баракам, потом стали собирать пленных отдельными группами, а потом, еще позже, вызывать поодиночке. Вот в эти дни и произошло событие, которое всколыхнуло весь лагерь, наполнив сердца людей огромной радостью. Впервые за многие месяцы их лица засветились улыбками.
Однажды ночью искусной рукой неизвестного художника на стене одного из бараков был высечен большой портрет Владимира Ильича Ленина.
Немцы всполошились. Пытались соскоблить со стены портрет, но не смогли. Тогда подложили динамит. И, как бы издеваясь над ними, на изуродованной взрывом стене повис большой обломок с четким профилем Ленина…
…Результаты вербовки оказались плачевными. Только два-три десятка человек дали согласие служить в этом «полку». Да и те, как потом выяснилось, при первой же возможности перебежали на сторону советских войск.
Несколько раз вызывали на беседу и старшего лейтенанта Рубана.
— Вы бывший офицер, Рубан? Были коммунистом? — вкрадчиво спрашивал один из агитаторов. — Я говорю «бывший», «были» потому, что если бы вам каким-нибудь образом удалось вернуться в Россию, вас либо расстреляют, либо сошлют в Сибирь. Так что там, в России, у вас перспективы неважные. Тем более, они не блестящие здесь, в лагере. Вы человек умный и сами понимаете, что у вас отсюда выход один. — И говоривший кивнул в сторону крематория. — Остается наиболее разумный путь — сотрудничать с нами. Тогда в вашем распоряжении будет все: почет, деньги. А после победы — поместье где-нибудь здесь, на черноморском побережье. Что же тут думать? Соглашайтесь.
— Я не знаю, как вас величать, господин хороший, не знаю и того, каким образом вы продались немцам, забыв Родину, но учтите, что продаются не все. На меня не рассчитывайте.
Так, ничего не добившись, Рубана отправили назад, в барак.
Вызывали его еще дважды, но результат был тот же.
А время шло.
Отшумели лихие мартовские метели. Замолкли говорливые ручейки. Прошел апрель, отзвенела дружная капель, и вот уже в лагерь, сквозь зловоние крематория и нечистот, настойчиво пробиваются запахи цветущих садов, сирени! Наступило жаркое черноморское лето.
Рана у старшего лейтенанта Рубана зажила. Он страшно похудел, но чувствовал себя довольно бодро.
Высокий, чуть сутуловатый, с лицом, задубленным ветром и солнцем, со стриженой седой головой, он выделялся среди своих товарищей.
Семен Рубан, всю жизнь проработавший с людьми, имел большой навык воспитательной работы. И сейчас, в лагере, он умел найти теплое, ободряющее слово для товарищей, которые начинали падать духом, сдавать.
Мысль о побеге все чаще и чаще приходила в голову. За это время он успел подружиться с несколькими военнопленными, в том числе с Павлом Сорокиным.
Один случай убедил Рубана, что Сорокин не из трусливых. Это произошло во время вербовки в «полк русских патриотов».
В лагерь Сорокин попал сравнительно недавно. Его долго таскали на допросы, потом оставили «в покое». Его крупное, волевое лицо, плотная, чуть грузная фигура еще сохранили остатки былого здоровья и упитанности. С товарищами он держался просто и непринужденно. И только иногда Семен ловил в его глазах растерянность и страх.
Однажды Рубана вызвали на беседу вместе с Сорокиным. Беседовал с ними все тот же «агитатор», который пытался уговорить Семена. Это был еще молодой человек. Национальность его определить было трудно. Русским он владел так же хорошо, как и немецким. Нужно отдать должное, говорить он умел. Тихий, вкрадчивый голос звучал задушевно, проникновенно. Казалось, что он от души желает помочь «жертвам марксистской идеологии», «наставить их на путь истинный».
Он очень горячо стал убеждать их вступить в полк. Семен с ненавистью смотрел на «агитатора», с трудом сдерживая желание ударить его.
Но у Сорокина оказалось меньше выдержки, он грубо прервал «агитатора»:
— Послушай, ты, подонок, блюдолиз немецкий, оставь свое красноречие для дураков.