Клифа нигде не было видно, хотя я уже свернула шею, всматриваясь в каждый уголок верхнего парка. Он мог остаться у ручья или в бане до того самого момента, как его призовут. Габриэль продолжал увлечённо долбить дудку, будто вовсе позабыл о моем присутствии, а я не могла оторвать взгляда от покрывшегося буграми, как после страшной оспы, лица Лорана, и в душе радовалась, что граф не видит сына таким. Моё ненавидящее вампиров сердце сжималось от жалости, а в его любви к приёмному сыну я не сомневалась, сколько бы он не талдычил о своём эгоизме.
Граф. Снова граф. Опять граф. Я не могла перестать думать о нём, даже сидя подле индейца. Зачем выставили передо мной Лорана? Не для того ли, чтобы я вспомнила, ради чего тот не позволил мне умереть от очередной панической атаки. Я помнила и прекрасно понимала, что никто здесь не жалеет меня, все жалеют Клифа. Быть может, байкер ушёл, чтобы не видеть плачевное состояние француза? Конечно, он ушёл не из-за меня.
А я смотрела на Лорана и молила его открыть глаза и сказать хоть одно слово, чтобы развязать завязанный Каталиной язык. Мне было страшно, безумно страшно, но мне не позволяли даже дрожать, сохраняя весь ужас внутри. Это не был животный страх смерти, это был человеческий ужас перед моим равнодушием. Я глядела на жующих мертвецов и не чувствовала никакого отвращения. Я перестала видеть в них чудовищ, они были не более значимы для меня, чем обычные посетители парка. Со мной что-то происходило, это я понимала точно.
— Интонеме?
Я вздрогнула от голоса Габриэля, перевела взгляд на него и поняла, что обращается он ко мне. Только я не могла ответить. Я даже не могла спросить, что он хочет от меня. Мой язык оставался мёртв.
— Тилаксе, — индеец наклонил голову и ткнул палкой себя в грудь. — Габриэль.
Теперь он протянул палку через стол и коснулся моей груди.
— Екатерина, — вдруг сказала я и замерла, почувствовав, как язык стал ватным, словно распух от укуса осы. — Кэтрин, — вдруг выплюнула я в лицо индейца своё американизированное имя, поражаясь, что не произнесла «Джанет», как собиралась.
Габриэль так сильно затряс головой, что задрожал даже козырёк бейсболки, будто, как и хозяин, радуясь услышанному, и я тут же уткнулась взглядом в грудь индейца, где на светло-бежевом фоне красовались тёмно-коричневый медведь и неброская надпись — Калифорнийская республика, которую обычно пишут на футболках со старым калифорнийским флагом. Габриэль снова принялся долбить дудку, стряхивая осторожно труху между коленей. Я попыталась спросить о Клифе, но язык мой вновь помертвел. Индеец работал, а я вновь глядела на Лорана. Теперь перед ним стояла Каталина и что-то тихо говорила. Тот продолжал держать глаза закрытыми, но через какое-то время кивнул. Она осторожно взяла его за руку и заставила отойти от дерева. И в тот момент, когда Лоран почти повернул ко мне спину, он вдруг открыл глаза, и тот короткий взгляд, которым вампир одарил меня, я запомню навсегда. В нем пылала обида — так дети смотрят на сломанную игрушку, будто та предала их.
Лоран медленно пошёл за Каталиной, и она по-матерински заботливо приноровила свой шаг под его заплетающиеся ноги. Я смотрела на покрасневшую спину и понимала, что больше никогда не увижу бывшего хозяина. Никогда. И сердце сжалось ещё сильнее, будто я теряла кого-то очень дорогого. Увеличивающееся между нами расстояние будто растворяло ненависть. Да и была ли она раньше? Или мной тоже владела детская обида на то, что взрослые посчитали меня слишком маленькой, чтобы знать правду.
— Екатерина!
Габриэль слишком чётко, как могут лишь иностранцы, выговорил моё имя, но я вместо того, чтобы повернуть к нему голову, закрыла глаза, чтобы перестать видеть удаляющуюся фигуру Лорана.
— С ним всё будет хорошо.
Габриэль произнёс фразу на прекрасном английском, и я поняла, что теперь он точно говорит со мной. Я повернула голову и открыла глаза.
— Ему сейчас нужна ванна с овсом, — пояснил индеец и, не глядя вниз, продолжил долбить дудку. — Она поможет унять боль, он выстрадал свою новую кожу сполна. Теперь у меня есть время поговорить с тобой. Ты ведь никуда не спешишь, и я могу спокойно закончить дудку?
Я кивнула, глубоко в душе обидевшись на очередной риторический вопрос, которыми я насытилась сполна, общаясь с европейцами. Неужели индейцы ничем не лучше? Я хотела бы забрать свои мысли назад, но они не слушались меня, они сами наполняли пустоту моей головы, и оттого, что не находили выхода на языке, начали потасовку. Я представляла, что делает сейчас граф. Гадала, почему с уходом Лорана не появился Клиф. В общем страдала от того, что меня заставили молчать и разрываться от совершенно ненужных сейчас мыслей.
— Самая страшная трагедия нынешнего поколения, — неожиданно прервал молчание Габриэль, так и не подняв головы от дудки. — Это то, что вы разучились наслаждаться моментом. Ты думаешь, отчего мне не взять дрель и не закончить эту дудку в пять минут? Да? Оттого, что на смену этой дудке придёт новая. Ваши ноу-хау не берегут ваше время, они безжалостно крадут у вас жизнь минуту за минутой. Делая что-то одно, в мыслях вы уже ставите галочку в следующем деле по списку, которому нет конца, и постоянно страдаете оттого, что что-то не успели сделать. Вы разучились наслаждаться тем, что делаете сейчас. Радость от прожитой минуты омрачается утратой будущей.
Он побил дудкой по коленке и выдул из неё оставшуюся труху.
— У меня взяло неделю продолбить её, — Габриэль положил дудку на стол на расстоянии вытянутой руки от меня, но я не почувствовала желания к ней прикоснуться. — Погляди на эту «сопелку», я ведь верно произнёс русское слово? «Сопелка»…
Он повторил русское слово медленно, и я заставила себя внимательно прислушаться к его дальнейшей речи, чтобы понять, одно лишь русское слово он употребил, или же я вновь впала в транс, как во время прогулки с графом.
— Ещё недавно она была веткой можжевельника.
Габриэль говорил по-английски так же чётко, как выговаривал моё русское имя.
— Учти, Екатерина, мёртвой веткой. Запомни, живые должны жить, а мёртвые обязаны перерождаться в нечто новое, чтобы привнести в этот мир красоту. Например, музыку…
Его руки спокойно лежали на коленях, затянутых в светлые шорты. Он не жестикулировал, но голос взметался и опускался будто по мановению дирижёрской палочки.
— Дудка создана, чтобы рождать музыку, — продолжал Габриэль.
И тут я закашлялась, будто мысли комом подкатили к горлу.
— А для чего создана ты? — перекричал он мой невыносимый кашель. — Ты была куском мёртвой глины, но в тебя вдохнули жизнь. Для чего? Что ты должна привнести в этот мир?
— Не знаю.
Кашель мгновенно прекратился, и я ответила так быстро, будто знала вопрос индейца раньше, чем он произнёс его. Конечно, я ведь безуспешно искала на него ответ весь этот год и особенно последнюю неделю с графом.
— Дудка мертва, пока не издаст свой первый звук. Пусть тихий, больше похожий на писк…
Индеец приложил дудку к губам, и та вправду запищала, будто пойманная мышь. Тогда он принялся вновь долбить её, и в его руках тонкая тростинка прекрасно справлялась с работой шила.
— Только дудке труднее зазвучать. Ей нужен человек, чтобы родить музыку… И этот человек может оказаться неумехой. Вот, попробуй.
Я приняла из его рук дудку, но та даже не пискнула.
— Поставь её к губам под углом сорок пять градусов. Теперь дуй.
Дудка продолжала молчать. Индеец хотел забрать её, но мои пальцы будто приросли к можжевельнику. Габриэль распластал их между дырками. И они легли ровно, будто зарубки были сделаны по ширине моих пальцев.
— Я хорошо запомнил в театре твою руку, — улыбнулся индеец, совсем как добрый дед.
Моя рука упала на стол. Габриэль поднёс дудку к своему рту, и та запела.
— И у тебя получится, со временем.
Он вновь протянул мне дудку, но я не стала играть, я просто сжала её в руке. Он дарил мне время. Означает ли это время — жизнь? Или же знаменует вечность подле Клифа?
— Я делал эту дудку для тебя, тебе осталось вдохнуть в неё жизнь. Тебя же создал творец, заложив умение звучать самой по себе. Он лишь посылает тебе испытания, которые сродни долблению дудки, и с каждой новой каплей пота, с каждой новой слезинкой твой голос будет звучать сильнее…