Мы с хаски бесшумно сбегаем по лестнице, придерживаем железную дверь парадной и несёмся сквозь пустоту, духоту и темноту спящего города, чтобы сбросить наконец оцепенение нашей коморки… Жизнь научила меня не говорить, а тебя не лаять, и никто из соседей не знает, что мы живём рядом с ними. Даже если бы кто-то в тот момент выглянул на лестницу, то, увидев рядом с девушкой в потёртых джинсах и мятой футболке прекраснейшую холёную собаку, всё равно бы ничего не подумал. Всем абсолютно плевать, что скрыто за нашими двумя противоположными фасадами. Капля в море и чужой человек в мегаполисе никого не интересуют…
И я рада, что могу спокойно бежать вперёд, перепрыгивая глубокие выбоины, глотать ртом ночную прохладу, будто бы существует только ночь и мы с тобой… Только мы с тобой… Я не замечаю брошенную пустую пивную бутылку и лечу… Распластанная, касаюсь языком асфальта, чтобы поймать крупинки городской пыли…
Горячее дыхание хаски обжигает лицо. Я начинаю отплёвываться от грязи и громко и надрывно хохотать. Смех раскатами грома отскакивает от вычурных каменных домов, облепивших Сенную площадь. Я поднимаю глаза на светлеющее небо и улыбаюсь… Десять лет назад меня увезли отсюда в надежде на лучшую жизнь за океаном, а теперь я вернулась обратно с той же самой целью… Я хватаю хаски за ухо и тащу к себе, чтобы прижать к груди и зарыться лицом в длинную мягкую шерсть, чтобы даже пёс не увидел моих кровавых слёз. Как же быстро заканчиваются белые ночи. Вот и август, проклятая эта пора…
— Год прошёл, всего лишь год! — ору я в морду пса, оттягивая в сторону шерсть на холке, и тут же понимаю, что по привычке лишь беззвучно шевелю губами.
Хаски нежно и горячо лижет мне нос. Я поднимаюсь и медленно иду в обратном направлении, чтобы снова без скрипа отворить дверь парадной, бесшумно подняться наверх, закрыть внутри квартиры замок и ждать следующего вечера. Экран призывно мигает. Я вновь сажусь в кресло и закрываю файл, который надеюсь никогда больше не открывать. Файл, в котором осталась моя прошлая жизнь. Сразу же всплывает другое окно, и я вспоминаю, как тринадцать ночей назад взяла в руки бокал и сказала:
— Comme Ci Comme Ça (Так себе, франц.)
Не знаю, к чему это больше относилось — к вину, которое я тогда пригубила, или к главе бульварного романа, которую только что закончила переводить.
Полгода назад я прилетела в заснеженный, но всё равно хмуро-серый Питер. И все шесть месяцев переводила романы. В основном бредятину-бульварщину с лёгким налётом повседневной романтики, призванной убивать время и мозг читателя. Бралась за всё подряд и, не вникая в содержание, играла словами, составляя в более-менее удобоваримые предложения.
Нынешняя французская муть называлась банально до боли в мозгах — «Поцелуй вечности». Я на автомате перевела три главы, и неожиданно в моем словарном пазле образовалась брешь, причину которой я не могла понять, пока пальцы сами не застряли на клавиатуре. Уже в сотый раз я набирала это страшное слово, и только сейчас мой мозг считал его с экрана ноутбука — вампир.
Что? — чуть не заорала я в тот вечер. Что? Это роман о вампирах? Это роман о любви, возникшей между обворожительным бессмертным и прекрасной француженкой? И я, именно я, перевожу этот бред, хотя прекрасно знаю, что подобную любовь возможно создать только больной писательской фантазией, ибо нельзя любить монстра, каким бы «charmant» тот ни был. «Сharmant» — это слово непереводимо ни на один язык мира, ибо оно истинно-французское.
Мой растерянный взгляд упал на бутылку вина, коим по страшному совпадению оказалось французское «бордо»… Я откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Воображение, перевозбудившееся от жуткого слова «вампир», рисовало Эйфелеву башню, которую я видела живьём первый и последний раз ровно десять лет назад, в пятнадцать лет, в Рождество. А в феврале родители увезли меня за океан в Сиэтл, насовсем. Почти насовсем. Однако образ французского вампира не вырисовывался. Совсем, даже со спины, даже в чёрном плаще и красном длинном шарфе… Пришлось вновь опустить руки на клавиатуру и дописать страницу, хотя описание первого поцелуя у меня получилось так себе. Как говорят французы, Comme Ci Comme Ça…
Отставив в сторону едва пригубленный бокал, я вставила в уши наушники, нажала кнопку на телефоне и рухнула на незаправленную кровать. Хаски тут же придвинулся ко мне и лизнул в щеку. Я отстранила от себя собачью морду и улыбнулась.
— Нет, мой милый, твой поцелуй вообще не похож на поцелуй вампира. Уж тебе ли не знать, как целуют вампиры, когда целых пять лет ты служил бессмертному индейцу.
Пёс тут же упёрся передними лапами мне в бедро и начал отталкивать, будто я олицетворяла противные воспоминания, которые он пытался забыть, как и его новая хозяйка. Только как там говорил Михаил Юрьевич: «Забыть — забвенья не дал Бог. Любить — не доставало чувства». Впрочем, любить мне никто и не предлагал… Нет, мне предложили полюбить тебя, мой милый хаски, и я полюбила всей душой, как никого никогда не любила. Да, я действительно никого никогда не любила.
Ты — единственный, кто держит меня в жизни, кто не даёт воспользоваться окном как дверью, потому что уйди я, тебя некому будет кормить и выгуливать. Лет пять мне точно придётся пожить. Твой мудрый хозяин видел, что я до конца размотала клубок жизни, не оставив себе даже последнего желания… Он подарил мне тебя, и я обрела наконец смысл, который искала в тот страшный август, ровно год назад.
«Когда ты поймёшь, что жизнь была напрасна…» Я вздрогнула от слов, проникших из наушников в моё подсознание, и пальцы быстро вызвали на телефоне новую песню. Я закрыла глаза, чтобы расслабиться, но через мгновение подскочила, как от удара хлыстом. «Скрип пера по бумаге как предсмертный крик…» Я бросилась к ноутбуку и создала в текстовом редакторе новый документ. «Я пишу стихи всю ночь напролёт, зная наперёд, что их никто не прочтёт», — бессмертный голос мёртвого Майка Науменко, лидера питерской рок-группы «Зоопарк», продолжал хлестать меня по мокрым от слёз щекам.
А так ли мне надо, чтобы мою исповедь кто-то прочёл? Так ли мне надо, чтобы он это прочёл? Быть может, это надо прочесть мне? Настоящий роман о вампирах, чтобы понять, как я проиграла свою жизнь. Как так получилось, что мой катарсис вместо перерождения закончился духовной смертью. Быть может, в этот раз получится собрать пазл собственного существования правильно, чтобы попытаться начать жизнь с начала. Ведь именно за этим я приехала сюда, в Питер. За смертью надо было лететь в Париж… Хотя, судя по этому дешёвому роману, французы ничего не смыслят в поцелуях вечности. Но всё же мне надо закончить перевод, ведь эти французские глупости обязательно прочитают, и какая-нибудь сопливая девочка, глядя из окна на луну, будет грезить своим клыкастым «Шарман». Завтра, после спектакля, я вновь вернусь к работе.
Я иду в театр, потому что устала вновь и вновь проигрывать свою жизнь. Я хочу посмотреть, как её проигрывают другие… Оторвав взгляд от экрана, я уставилась на стену, куда кнопкой приколола открытку с видом на парижский собор «Сакре-Кёр». А на столе которую неделю лежит открытка с видом Александровской Колонны. Только я всё никак не решаюсь её подписать и отправить в Париж. В очередной раз тянусь к блокноту и беру ручку, только как ни пытаюсь, не могу красиво написать своё имя ни латинскими буквами, ни кириллицей, словно оно уже давно не принадлежит мне.
Наверное, прошлым августом я действительно подписала себе смертный приговор. Такой красивой подписи не было даже в моем американском паспорте — и даже жаль, что она красуется на таможенном бланке и будет навсегда погребена в архивах Международного аэропорта города Сан-Франциско. Там, где самолёты, совершив над заливом круг почёта, ловко касаются посадочных полос, вырастающих из воды, подобно рукавам старого фрака.
========== Глава 2 ==========
«Я к вам пишу — чего же боле? …» Увы, в возрасте Татьяны я тоже ничего не читала на русском языке, да и вообще за последующие десять лет потеряла всякую связь с родными корнями. Однако дневник я должна написать именно на языке Пушкина. Даже то, что было передумано мной по-английски и ушло от меня опять же на английский манер, не прощаясь. Буду писать по-русски ещё и потому, что никакой другой язык не может в полной мере передать то, что переживает русская душа, ведь английский сплин не сравнится по мощи с русской хандрой, особенно если та помножена на безделье…