Говорят, она была настоящим мастером. Так умела бросать кости, что выпадала любая цифра, какую бы она ни пожелала. Упражнялась она, пользуясь каждой свободной минутой, - и с годами достигла удивительного умения...
Мидзута подивился, до чего тонко и хитро умела мать Митико примениться к человеческим слабостям: на такое способна лишь опустившаяся гейша самого низкого пошиба. Но Мидзута попробовал подойти к этому иначе. Только ли низменная страсть двигала ею? А если игра в кости еще и искусство? Ведь можно предположить, что, играя, она ощущала нечто иное и большее, нежели страсть, и сам процесс бросания костей доставлял ей некую радость или же повергал в печаль.
В противном случае едва ли ее дочь столь сильно увлеклась бы этим.
- Любопытно, что чувствует Митико, когда бросает кости?..
- Сама не знаю. Может быть, просто хочет подражать матери?
- Получается у нее?
- Еще как!
- И на деньги тоже играет?
- Как сказать! Она настолько овладела этим искусством, что никто не соглашается с нею играть. Вот она и кидает кости в одиночестве.
- В одиночестве... - ни к кому не обращаясь, пробормотал Мидзута.
Вряд ли Митико хотела, чтобы в труппе знали о повадках матери, но почему же она тогда, не стесняясь посторонних глаз, кидала кости, напоминавшие всем об этом?
Впрочем, Мидзута понял, что Норико не слишком интересовало увлечение Митико игрой в кости.
Он встал и пошел в туалет, оставив в коридоре свои домашние туфли. Когда он надевал специальные шлепанцы для туалета, послышались шаги. Он обернулся и увидел Митико. Она остановилась у его домашних туфель и повернула их носками к выходу, чтобы ему по возвращении удобнее было сунуть в них ноги. Странно, на какие мелочи обращает внимание эта девушка, подумалось ему...
На скале, в которую глубоко врезалось море, сидели танцовщицы.
- Какая теплынь! Хорошо бы сейчас мороженого, - донеслось оттуда до Мидзута, который лежал у себя в комнате на втором этаже.
Сезон цветения вишен еще не наступил, но небо и море уже были затянуты влажной дымкой, как в пору их расцвета, и белые морские птицы, казалось, плавали в зыбких волнах тумана.
Мидзута спустился к танцовщицам.
Он молча протянул Митико руку.
Она, верно, поняла, потому что вытащила из кармана игральные кости и передала ему.
Мидзута разом бросил пять костей на камни скалы.
Две скатились в море.
Он подобрал оставшиеся три и небрежно кинул их в море.
- Ой! - вскрикнула Митико. Она приблизилась к самому краю скалы и заглянула вниз - туда, где плескались волны. Но ничего не сказала.
Мидзута удивился: он думал, что Митико рассердится или более откровенно будет сожалеть о потере.
Танцовщицы отправились к балагану, где предстояло давать представление, а Мидзута остался в гостинице и глядел на море, на то место, куда упали игральные кости.
Их труппа уже долго была в пути, и он почувствовал, как в душе поднимается тоска по дому. Он стал думать о том, что любопытно было бы по возвращении в Токио встретиться с матерью Митико - гейшей, которая столь мастерски играет в кости.
На стоявших в гавани пароходах зажглись огни.
III
Гастрольная поездка длилась уже больше месяца. В одном из городов Мидзута повел танцовщиц на холм, известный под названием Сирояма. Было время цветения вишен. Девушки сразу же набросились на клецки и на дэнгаку. Их поведение было настолько неприлично, что Мидзута даже растерялся. Это было тем более скверно, что среди тех, кто пришел любоваться цветами вишни, вполне могли оказаться люди, которые придут на представление.
Кое-где лепестки уже облетели, и на ветвях оставались одни лишь поникшие тычинки и пестики. Гуляющая публика с осуждением поглядывала на танцовщиц, но те вели себя вызывающе, не обращая на окружающих никакого внимания. Наевшись дэнгаку, танцовщицы на глазах у всех невозмутимо облизывали губы и красили их помадой.
Митико тоже вытащила палочку губной помады, но, прежде чем красить губы, сложила их бантиком и слегка выпятила. Свежие, не тронутые помадой, они были прелестны.
Мидзута не спеша приблизился к ней. Он глядел на Митико так, словно сделал для себя неожиданное открытие.
Ее маленький невзрачный нос вблизи казался удивительно милым, похожим на любовно выточенную тонкую безделушку.
Привыкшая краситься на людях, Митико совершенно не смущалась.
Для Мидзута же Митико, красящая губы среди цветущих вишен в той же позе, в какой она делала это в театральной уборной, была внове. Эти губы, нос, это круглое лицо, эти косящие книзу глаза, заглядывавшие в маленькое зеркальце, навевали сладостные мечты.
Пусть Митико не так хороша на сцене, но в жизни она гораздо лучше, чем мне прежде казалось, подумал Мидзута. И сам того не ожидая, сказал:
- Никак не пойму: что ты за девушка?
- Это почему же? - спросила Митико, быстро взглянув на него.
- Ты молчунья. Отвечаешь, лишь если с тобой заговаривают, а сама - никогда...
- Правда? Мне кажется, вы ошибаетесь.
- По крайней мере со мной ты говоришь только тогда, когда я о чем-нибудь тебя спрашиваю. Странная ты.
Митико как будто задумалась над его словами, но ниче го не сказала. Она красила губы театральной помадой, та была ярче обычной и влажно блестела.