Если нет дождя, то во второй половине дня, обычно около пяти часов, ветер по имени «грохотун» некоторое время гонит воду Дуная против его обычного течения – от Лепенского источника по направлению к Голубацу. Тогда на лодке можно довольно легко проплыть вверх по реке. Прохор о Дунае знал все, знал он и то, что ветер может спасти ему жизнь. Так оно и получилось: скорее мертвый, чем живой, он все-таки догреб до Голубаца по ветру.
Несколько недель пролежал он под овчиной и только стонал. Говорил он так, будто жует, а на куске хлеба оставлял кровавые следы. Когда Прохор был ребенком, одна старуха научила его, что ночью, если в комнате или в лодке есть нечистая сила, нужно начертить вокруг себя, то есть вокруг своей постели или лодки, воображаемый круг, чтобы защититься от злой силы. Теперь, лежа в постели, он в мыслях заключил в круг рану у себя на бедре. Как будто хотел защитить ее от злых духов. Постепенно, с каждым вечером этот круг уменьшался и сгущал боль, душа ею рану. И наконец задушил. Как будто Прохор и сам был злым духом. Так он выздоровел. Но лучше бы ему не выздоравливать. Ранение не прошло без следа. Прохор навсегда потерял мужскую силу.
В горе и страхе Прохор решил это скрыть. Чего только в беде не придумаешь, вот и он, боясь потерять работу, открутил как-то ночью, тайком, бронзовую трубку с того самого фонтанчика на Дунае и пронес ее в Голубац, в свою комнату, чтобы всегда была под рукой. Теперь он по-прежнему, несмотря на свой изъян, мог заниматься проверкой портних и белошвеек. Обман они, разумеется, замечали, да только тогда, когда было уже поздно, поэтому Прохора это ничуть не тревожило. Ему было важно не потерять свой кусок хлеба. Так ему удалось сохранить за собой место в крепости.
Как-то раз после полудня ветер «грохотун» пригнал к воротам Голубацкого замка девушку, которая назвалась швеей. Увидев Прохора, она остолбенела. А он приказал заварить чай и провел ее в свою комнату с очагом и тазом. Как только они вошли и закрыли дверь, он сказал ей:
– Лучше тебе сразу узнать, что сейчас будет, я все расскажу тебе заранее, как и всякой из тех, кто побывал здесь до тебя. Чтобы ты не брыкалась. Прежде чем попадешь в постель к моему господину, я тебя проверю. По его приказанию я должен до него в постели проверить каждую из новых служанок.
При этих словах она задрожала, а он размотал и снял с ее головы платок, под ним была вышитая золотом шапочка, отделанная по краям косичками из отрезанных локонов и прядей. И только под шапочкой обнаружились ее настоящие волосы, собранные в пучок, заколотый острой, словно игла, шпилькой с янтарной головкой. Он вытащил шпильку и бросил ее на пол перед очагом.
– С этим в башню нельзя, – сказал он. – Такой иголкой можно насмерть заколоть.
Потом он вынул из ее прически гребень и расплел косу. В комнате запахло тяжелыми волосами, и из них выпали монисто и цветок лилии. Он схватил монисто и, перебрав все монеты, проверил, не заточен ли у какой-нибудь из них край, так что им можно перерезать вены. А она в это время обнимала его и плакала. Он снял с ее руки железный перстень, обнюхал и с помощью ложки ловко выковырнул из него топаз, чтобы проверить, не спрятан ли под ним яд. Убедившись, что там ничего нет, вернул камень на место, зубами закрепил вокруг него металлические лапки и надел кольцо девушке на палец. Снял с шеи бусы и отложил в сторону, сказав, что ими можно в мгновение ока задушить человека. А она, как будто не замечая всего этого, рассказывала что-то об Адаме и Еве и смотрела на него как зачарованная.
Потом он распустил кожаные ремни, обвивавшие ее ноги, разул ее и стащил с нее узорные носки. Тут из одного носка выпал нож с ручкой из заячьей ноги.
– Что это такое? – спросил он и отложил нож туда же, где лежали шпилька и бусы. – Собираешься кого-то убить?
– Нет. Нож не мой. Он твой, и я тебе его возвращаю. Неужто не помнишь?
Он посмотрел ей в глаза, но не подал виду, что понял ее слова. Не проронив ни звука, он снял с нее длинную безрукавку, застегнутую вместо пуговицы на бубенчик. Размотал и бросил на пол пояс. Развязал завязки на платье и стащил его. В подоле нашел по запаху зашитый листок мирта, а она стояла перед ним посреди комнаты совершенно нагая. Только в ушах ее оставались длинные, до плеч, серьги. Оказалось, что кустик под пупком у нее выкрашен цезальпинией, а цезальпиния – единственная краска, которую мертвые могут распознать на этом свете. Это был особый знак, по которому покойник смог бы узнать ее. Однако Прохор на это внимания не обратил и обмыл ее над тазом чаем из шалфея.