— Ты хочешь сказать, сны возникают из воздуха, из ничего? Как ответ на претворение в жизнь каких-то идей?
— У меня есть настоящий стеклянный змеевик. Вот мой ответ на твое стремление претворить в жизнь идею одуванчикового самогона.
Благая весть о змеевике бесконечно обрадовала Антона.
— Я не очень понял насчет двух идей, — сказал он, посчитав бестактным немедленно заканчивать беседу, хотя Антону не терпелось пустить змеевик в дело. — На земле одна страна, люди живут по одним для всех законам. Неужели где-то есть идиоты, по своей воле отказывающиеся от свободы?
Старуха надолго задумалась. Антон не понимал, чего он такого сказал, чтобы так долго думать? Подул ветер. Старуха качнулась над родником, как самое настоящее дерево. Антону показалось, лохмотья зашуршали на ней, как листья.
— Когда две идеи сосуществуют в едином мире, — очнулась наконец старуха, — это в общем-то естественно. Это движение, развитие, борьба, взаимопроникновение и так далее. На этом стоит мир. Но Бог зачем-то непроницаемо разделил мир на две неравные части, химически очистил обе идеи от примесей, как бы заставил их вариться в несообщающихся сосудах — большом и малом, зеленом и белом. Сейчас белый позеленел, а зеленый, похоже, почернел, как ночь.
— Ты лучше скажи, в каком из сосудов больше жратвы и вещей — в позеленевшем белом или в почерневшем зеленом? — усмехнулся Антон.
— Жратвы и вещей всегда больше там, где меньше людей, — ответила старуха. — Чем больше у людей жратвы и вещей, тем почему-то им меньше хочется размножаться.
— Почему? — Антон почувствовал, что старуха права.
— Когда мало жратвы и вещей, люди ропщут на изначальное несовершенство Божьего мира. Когда жратвы и вещей достаточно, их начинает мучить страх от осознания собственного несовершенства. Они открывают ад в самих себе. Персональный, субъективный ад пронзительнее ада общественного, объективного.
— Да веруешь ли ты в Господа? — Антон вспомнил, что коллективисты — отъявленные безбожники. Нормальные свободные люди могли верить в Бога, могли не верить — это было личным делом каждого. Эти же воинственно не верили и, по слухам, распинали на крестах религиозных людей.
— Верую, — твердо сказала старуха. — Кстати, отчасти поэтому я здесь. Но вынуждена тебе признаться: с каждым из оставшихся мне дней верую все меньше.
— Почему? — спросил Антон.
— Он никогда не признает своих ошибок, — вздохнула старуха. — Следовательно, Он конечен. Он имитирует бесконечность, приписывая Своею волею правильные ответы к Им же Самим неверно составленным уравнениям. И наоборот. Это нечестно, — прошептала старуха.
Может быть, Антону показалось, что на глазах у нее появились слезы.
— Но зачем Он это делает? — Антону грех было жаловаться на Господа. Бог пока относился к нему неплохо. Однако в глубине души Антон не мог не согласиться со старухой. Свобода свободой, но свобода не хлеб, одной свободой сыт не будешь.
— Не знаю, — честно ответила старуха. — Я обязательно у него спрошу. Думаю, что скоро.
«Я все равно не узнаю, что Он тебе ответит», — подумал Антон. Странные старухины слова; дозиметрический столб, показывающий радиационное заражение там, где его нет; сытые инвалиды; чистый родник; настоящий лес — все требовало объяснений. Еще недавно Антону казалось: он сам творит свою жизнь. Сейчас открылось: он случайно угодил в некое междумирье, происхождение которого от него сокрыто. Старуха, вне всяких сомнений, знает, но захочет ли объяснить?
— Ты не могла бы говорить проще? — предложил Антон.
— Я говорю проще некуда, — пожала плечами старуха.
Антон встречал в своей жизни не очень много старух. И никогда не встречал старух, столь уверенно, если не сказать, дерзко разговаривающих с людьми, которые физически их сильнее. «Нет, она не из учителей, — подумал Антон, — учителя младших бьют, а старшеклассников боятся. Кто же она?»
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Елена, — с трудом произнесла старуха. — Я уже забыла, как звучит мое имя.
— Я бы не стал утверждать, что оно очень редкое, — заметил Антон. Он подумал, что все было бы гораздо проще, если бы тоталитаристы носили имена «Съем твою печень» или «Оторву тебе яйца». И еще подумал, что, наверное, их немало среди индейцев. Антон знал одну скво по имени «Прекрасная идея». У нее были татуированные ляжки, для нее не имело принципиальной разницы с кем и когда спать. И в классе с ним учился «Победитель свободы». На уроках только и говорили, какая хорошая штука — свобода, а тут на тебе — «Победитель свободы». И ничего, никто не требовал, чтобы он изменил имя.