Но общество масс, как и его культура, все прибирает к рукам! И вот уже волна моды на СПИДовые романы прокатилась по всему миру. За исключением книги француза Сериля Кораля, по которой он сам снял фильм и в котором же играл главную роль (навряд ли шел в России, "Ночи диких"), другие произведения на эту тему, включая и знаменитого Эрве Гибера, останутся все-таки в "гетто" сексуальных меньшинств. Ни один художник, будь он хоть гермафродит (!), не согласится на роль гермафродита-писателя! Писатель-сельскохозяйственник, писатель-аквалангист, писатель-онанист... Это смерть для искусства - быть загнанным в загончик, в участок, отгороженный от общечеловеческого, от искусства вообще. Так же как и определение "элитарного" искусства, которое дают поэзии ее знатоки и исследователи, для самих поэтов никогда не может являться позитивным признаком. Поэт пишет не для исследователей, а для человечества! (Если он вообще для кого-то пишет...)
Клинтоновская администрация сдержала слово перед гомосексуалистами Америки. Теперь они могут служить в армии! (Ясно, что желание интегрировать в армейские структуры объясняется не какими-то патриотическими чувствами, а экономическими - армия как работа, за которую платят, еще и за границу можно поехать). Но их требование иметь возможность проявлять свой гомосексуализм в армии - голубой бантик, что ли, завязывать на автомате?! - непонятно. При согласии быть неотъемлемой частью общества требование себе отдельных привилегий (проявление индивидуальных наклонностей есть привилегия!) для выражения своего яркого отличия от большинства всегда ведет к тому, что большинство в конце концов отталкивает вас, возмущенное вашей отдельностью. Нищих всегда обходят, цыганские группы избегают, на религиозных израилитов в субботу оглядываются, женщина в чадре в центре Парижа вызовет недоумение... Возведя во главу угла индивидуум, общество его же убивает!
В речи на присуждение медали Национального клуба искусств в Нью-Йорке (февраль 1993 г.) Солженицын (то есть не он, т.к. на церемонию не пришел и речь читал его сын) говорил о "болезнях" XX века. Этот термин, используемый для определения произведений искусства, только лишний раз доказывает архаичность автора "узлов и колес". Оторванность его от реальной современной жизни. Предъявляя претензии некоторым русским писателям (ни единого, вообще, не назвав) новой литературы, он обвиняет их в одержимости самими собой. Даже удивительно, что такой человек, как Солженицын, глубоко верующий, христианин, заявляет это. Ведь именно христианство, в отличие от античной Греции, и возвело человека в вечного индивидуума. Ни мир, ни вечный цикл жизни, а именно и только человек будет бессмертен! Да и созданный по подобию Божьему, сам он божественен! Как же может быть личность его не значительна и не важна?? Другой вопрос напрашивается - достаточно ли талантлива личность в своей одержимости и самовыражении, чтобы довести ее индивидуализм до общечеловеческих, высших и, в конце концов, божественных высот. Либо она остается в гетто писателя-архивариуса, писателя-деревенщика, прозы гомосексуалистов или женщин...
1993 г., Париж
ИЗ МОДНОГО ДНЕВНИКА
СТОП!
Мои первые степс* я совершила босиком, на украин-ской земле. Не было мне, по-моему, и года. И с тех пор я на Украине не была. Вот только этим летом моя нога в китайском - тайваньском? - тапочке "степнула" на перрон Харькова, и глазами я сразу наткнулась на надпись: "Нiма ходу". Да, туда мне ходу больше нет. (Для несведущих: мой до сих пор муж Савенко-Лимонов почти харьковчанин.) Город Харь, Хорь, Хер... как писал поэт Кузьминский в подвале Бруклина, харкнул семечками на бантик моего тапочка... А может, это я слишком по-медвежьи на него "степнула".
"Степс" - прекрасная книга американского пи-сателя, поляка по происхождению, в которой он "шагает" назад по жизни, оставляя блестящие "следы" прозы. Если не ошибаюсь, в этой книге он описал свою смерть, вернее, способ самоубийства. Написанное сбывается - Джерзи Козински был найден в ванной с пластиковым мешком на голове... Так как в моих "шагах" речь пойдет об обуви, в которой я их совершала, надеюсь, ничего смертельного я не предвосхищу. Хотя шпилькой размозжить голову вполне можно...
"Топ-топ, топает малыш..." - самые детские воспоминания связаны с валенками, конечно. С мокрым снегом и поэтому с калошами на валенках. С бабушкой и с санками. Чаще я все-таки в санках, и бабушка, тоже в валенках и калошах - внутри калоши алые, - тащит за веревочку сани. Вообще, в детстве ты ближе к земле и видишь много обуви. В советском зимнем детстве обувь некрасивая. С белыми разводами от соли и песка, которыми посыпают снег, чтобы таял и превращался в мерзкую жижу. И куда ни приходишь, на уровне твоих детских глаз у дверей толпятся сапоги и все шаркают в тапочках. Но весенне-летние воспоминания детства прекрасны. У мамочки "лодочки" беленькие, на малюсеньких, но заостренных каблучках с металлическими набойками на них, и маму слышно - тюк-тюк-тюк... Мы идем по площади Мира города Ленинграда, по бывшей и теперешней Сенной. Там всегда продавали арбузы, в построенных для них зеленых "загончиках". И сами арбузы зеленые блестят полосатыми боками на солнце. На мне клетчатое пальтишко, маленький беретик, какие-то полуботиночки в морщинках, рука высоко-высоко вверх тянется - к маминой руке. А рядом с глазами - мамины ножки, и чуть вниз глаза - "лодочки" тюк-тюк-тюк. И я не поспеваю своими "топ-топ" за ней.
Мои самые замечательные туфельки прибыли с мамой из ГДР. Они были вынуты из большого кожаного, почти желтого, чемодана - лакированные беленькие туфельки с черными пряжечками, язычком, в общем, с этим сплетением тоненьких черных полосочек, "обнимающих" подъем ноги. Это были, конечно же, выходные туфли, которые я донашивала уже в Крыму, куда отправила нас с бабушкой моя мама - на все лето! И в этих туфельках, на побережье Черного моря, я бегала с мальчиком Сережей. Мы дружили и все время бегали, бегали... конечно же, я в прах сносила блестящие свои туфельки и, по-моему, даже оставила их на юге. Но они попали на все мои фотографии! И дядька-фотограф, снявший меня как "девочку на шаре", наверняка не знавший работы Пикассо, оставил туфельки в кадре, их заднички, уже довольно помятые. Мальчик Сережа тоже должен был остаться "в кадре" - я, уже сейчас, собиралась написать рассказ о море, наконец-то написать нежный, а не медвежий, не "мужской" прозы, рассказ о детстве. Но события опередили меня. Я оказалась на Черном море, в Крыму с "мальчиком" Сережей в действительности, уже этим летом. В чемодане у меня лежали лаковые, правда черные, туфли на высоченном каблуке, похожем на штанину клешей. Фирмы "Санти Шоу", по-моему, из Парижа.
Я всегда любила высокий каблук. Моя юность как раз совпала с платформой. Первую платформу я купила в питерском туалете. Ну, это там, где Дума, рядом с Невским, был такой туалет, где все можно было купить у модных девиц, у центровых. Правда, за платформой (которой я даже не видела еще, но уже готова была выложить за нее 150 рублей! - в 1973 году!!!) надо было отправиться к девице домой. Она еще содрала с меня два рубля за то, что я покрасила ногти ее фирменным лаком! А босоножки, которые она продала мне, были похожи на пористый шоколад - танкетка из твердой резины, а сверху коричневая кожа на шнуровке. Я их потом обменяла на босоножки подружки Оли. Те были из "Березки", но с отдельным каблуком, правда, тоже из чего-то резинового. От постоянной носки резина, видимо, мягчала, и каблук слегка разъезжался, то есть как бы отставал. Росту во мне было на этой платформе 1 метр 85 см, а лет мне было... 15, что ли. Потом я купила осенние туфли - тоже у фарцовщиков, которые меня обманули. По-моему, это были какие-то обыкновенные самопальные шузы. Правда, они и стоили дешевле - 85 рублей.
Я помню, мы все время менялись и перепродавали свои поношенные шузы. Так, одна девица умудрилась продать мне высоченные лаковые сапоги-чулки. Лаку на них, особенно под коленкой, почти не было, но спереди они блестели. И что, конечно, самое главное - были необычайно высоки. Пальтишко на мне было мини, колокольчиком, на голове - белая, из искусственного меха, круглая шапочка. Когда я шла на свидание к моему возлюбленному к метро, он, глядя на меня издали, всегда смеялся - говорил потом, что я похожа на одуванчик на тоненькой ножке. И как, мол, она не подломится... Любил снимать с меня эти самые сапоги-чулки.