— Добрый вечер! — недовольно говорит он, интонацией совершенно противореча собственным словам.
— Как скажете, — не споря, соглашаюсь я. — Пусть этот вечер будет добрым. Зоопарк — это какой-то символ или вы решили скормить меня тиграм?
— Давно не был, — отвечает он, продолжая хмуриться. — А тигры отравятся.
Сашка бы точно влепила пощечину, Варька — развернулась бы и гордо ушла. Я же пожимаю плечами:
— Вам жаль тигров?
— Мне хочется отравить совершенно другого хищника, — откровенно говорит Верещагин.
Возле водного вольера с фламинго мы останавливаемся. Длинноногие птицы с мощными клювами и гибкой шеей мне не нравятся. Вода у берега запруды пестрит коралловыми пятнами.
— Интересно, — равнодушно начинаю я неизбежный разговор. — Если вас кормить морковкой или ракообразными, вы станете розовым?
— Мне не пойдет розовый, — развернувшись ко мне, отвечает Верещагин. — Валерия…
— А к вам? — перебиваю его я. — К вам как обращаться?
— А вы не знаете? — и снова в голосе презрение, такое явно ощутимое, что хочется сделать шаг назад.
Но такой шаг я не делаю. Только слегка запрокидываю голову. Несмотря на мой немаленький рост, я ниже Верещагина на полголовы.
— Знаю. Пару часов я знаю, что вы Никита Алексеевич Верещагин. Вам не идет это имя.
— Отец вам что-то рассказал? — карие глаза прищуриваются и строго смотрят на меня, сползая взглядом на мои губы.
— Нет. Цитирую: "Он никто. На тебе это никак не отразится", — вспоминаю я, и сжатые челюсти и сомкнутые губы становятся индикаторами его неудовольствия.
Похоже, я на верном пути. Только выведя Верещагина из себя, я могу получить хоть какую-то информацию.
— Может быть, не будем искать клетку с тиграми, а вы просто скажете, что вам от меня нужно? — насмешливо спрашиваю я, глядя на бродящих по колено в воде фламинго. Ну не нравится мне это "дитя заката"…
Верещагин смотри на меня странно и недоверчиво, явно хочет сказать что-то резкое и неприятное, но заметными глазу усилиями берет себя в руки.
— Надо обязательно посетить обезьянник. Это мое любимое место в зоопарке. Не был там лет тридцать.
— Прекрасно, — снова не споря, соглашаюсь я. — Обезьяны так обезьяны.
— Вы всегда такая покладистая? — зло спрашивает меня Верещагин, когда мы медленно идем по дорожкам парка в сторону обезьянника.
— Мое согласие посмотреть на обезьян вряд ли говорит о моей покладистости в жизни, — мягко возражаю я, оглядываясь, чтобы посмотреть, где Виктор Сергеевич.
— Его нет и не будет, пока я его не позову, — усмехается Верещагин. — Думаете, он вас защитит?
— Это вы так думаете, — усмехаюсь уже я. — Раз приставили его ко мне.
— Он лучший, — просто, без пафоса объясняет Верещагин. — У вас должно быть всё самое лучшее.
— Это забота моего отца — не ваша, — замечаю я, решив улыбнуться.
Просто резко останавливаюсь и, махнув высоким хвостом, улыбаюсь. Мужчина смотрит на меня с таким явным восхищением, что на несколько секунд с его лица и из глаз исчезает отпечаток презрения и высокомерия.
— Вы уверены? — берет себя в руки Верещагин и неожиданно добавляет. — Давайте посмотрим на обезьян, а потом поговорим.
Киваю, ничего не отвечая. Надо подумать. Пока происходящее выглядит странно и нелепо. Но я никуда не тороплюсь. Подожду, когда мне всё объяснят.
— У вас есть любимый вид обезьян? — вдруг спрашивает меня Верещагин, когда мы заходим в павильон.
— Все, — отвечаю я. — Кроме орангутанов.
— Почему? — удивляется он.
— Это старая история, и она касается только меня и моих друзей, — сообщаю я и иду к клетке с шимпанзе.
— А я люблю обезьян, — вдруг доверительно говорит моему уху Верещагин, крепко взяв за локоть. — Они очень похожи на нас.
— Трудно спорить, — соглашаюсь я. — Человекообразие нас роднит.
— Один умный человек рассказал мне, что шимпанзе часами могут наблюдать за закатом или любоваться предметами искусства, — Верещагин встает позади меня и прижимает мою спину к своей груди, чтобы шепотом продолжить. — Некоторые приматы занимаются любовью не для того, чтобы завести потомство, а чтобы получить удовольствие.
— Вы намекаете на то, что относите себя к приматам? — мягко, но решительно освобождаюсь от объятий.
— Просто вспомнил, — пожимает он плечами, но меня больше не трогает. — Так что же сделали вам орангутаны?
— Не все, — отворачиваясь от вольера, отвечаю я. — Только один. Напугал. И пугает до сих пор.
Правая бровь Верещагина приподнимается в безмолвном вопросе.