— У вас дырка в желудке. Сквозная. И все из желудка льется долой. Прямиком на кишечник, в брюшную полость. Сейчас вам хреново, потом через несколько часиков станет полегче — отомрут нервные окончания, а еще через несколько часиков будет отличный разлитой перитонит и придется ампутировать кусок кишечника. Дальше вы или будете как многочисленные наши сограждане — зомби или выживете, но останетесь калекой. Мне очень не весело вам это говорить, но лучше, чтоб вы были в курсе дел.
— А попить можно? Во рту пересохло!
— Сейчас ватку намочу — язык увлажним, легче станет, а вот пить нельзя категорически. Кстати! — тут я поворачиваюсь к повару — Вы же говорили, что вы — биолог?
— Да, а что?
— Почему допустили к пациенту этого самозваного лепилу с фляжкой?
— Знаете, он был очень убедителен, а я к своему стыду должен признать — растерялся…
Смущенный повар лезет на кухню — продолжать раздачу жидкого супчика, благо толпа голодных все-же дала возможность разобраться с заболевшим. А сейчас уже заворчали, нетерпение проявляют.
Ну да, разумеется — как появляется очередной наглый сукин сын — так окружающие вместо сапогом ему под копчик — развешивают уши. Потом удивляются — где мозги были. Знакомо. Главное — вести себя самоуверенно, тогда любая лажа годится… Эх!
Поверхностный осмотр только подтверждает диагноз.
Холодный пот, живот как доска и любое движение усиливает боль.
В утешение рассказываю страдальцу про то, как я давным-давно делал хирургическое пособие в глухомани — операция была по удалению нагноившегося ногтя на большом пальце ноги. Под анестезией стаканом портвейна, пациент пел лежа на койке и играл на баяне, так ему было не страшно, а я оперировал безопасной бритвой и перочинным ножиком. Да, еще у меня были пассатижи… И самогонка для стерилизации операционного поля и инструментов. Зажило, кстати — отлично. И новый ноготь вырос нормальным.
Больного увозит в кузове обшарпанная "Газель", а мы, вернувшись обратно застаем определенно суету, характерную для начала действия. Теперь его сгрузят на берегу — там, где развернут с самого начала операции медпункт и быстро эвакуируют катером. Повар, вспомнив нечто важное, успевает поделиться этим важным с нами. Возвращаемся груженые этим самым важным к медпункту…
— Решили выдвинуться к пустым цехам, как тебе и хотелось — удивляет меня Ильяс.
— И почему такое пуркуа па? Ты ж мне отказал категорично, когда я тебя просил проверить пустые цеха.
— На свете есть такое друг Гораций, о чём не ведают в отделе эксгумаций! — вворачивает одну из своих типовых судебномедицинских шуточек стоящий рядом с нашим новоиспеченным командиром мой младший братец — возник шанс разжиться всяким вкусным, заодно оказав массу благодеяний страждущему человечеству.
— Я пустой. Медикаменты нужны.
— Сейчас с берега привезут. Давай, прикидывай, кого из медиков берешь — невесть откуда взявшимся бодрым командирским тоном спрашивает Ильяс.
— А чего прикидывать — братец и медсестрички остаются тут, поиск проводить будут санинструкторы, ну и я с ними в первый раз схожу. Поднатаскать. Тут другой вопрос возник.
Ильяс поднимает вопросительно бровь.
— Повар этот напомнил, что куча жертв при переправе Великой Армии через Березину была связана с особенностями человеческой психологии…
— Бре! Сейчас будешь рассказывать, что мосты французские саперы построили еще вечером. Ночью мосты стояли совершенно пустые, никто по ним не шел, хотя некоторые толковые офицеры пытались заставить этих "жарильщиков" оторвать задницы и пройти полкилометра, но все сидели у костерков, а вот утром ломанулись скопом, устроили давку, попадали с мостов в воду, сами мосты своей тяжестью поломали и в итоге обеспечили полноценную катастрофу. Так?
— Так. А ты откуда знаешь?
— Ты ушами слушаешь? Я тебе говорил уже — мой предок там отличился. У нас в роду к предкам относиться принято серьезно. Мы ж — Ильяс ядовито ухмыляется и с нескрываемой издевкой выговаривает — не цыфилисофанные, дикие… Ладно. Сам думаю, что с утра хлопот добавится куда там…
— Я все же не понимаю, что вдруг ты согласился… Не, ты конечно у нас командир и как скажешь так и будет — но все-таки?
— Там стоит брошенная исправная бронетехника. Несколько единиц. Кронштадтские пока не сообразили, армейские — тож туда опасаются сунуться. Руки у них не доходят. А нам — как бы и кстати. И медпомощь оказали, ну и к подметке что-то прилипло… Не отлеплять же… Компрене ву, или нет?
— Ву! Сейчас сумку пополню. С братцем детали обговорю — и форвертс!
— Это по — какейски?
— Вперед. По-немецки.
— По-немецки я только "ахтунги" знаю.
Ильяс подмигивает. Не могу понять, но как только он стал командиром нашей "охотничьей команды" что-то в нем изменилось. Или наш снайпер сам поменялся?
Пока я снова набиваю сумку, никак не могу отделаться от впечатления, оставшегося после разговора с нашим командиром. Вишь, у них в семье помнят парня, который воевал, черт возьми, аж два века назад. Честно говоря — мне завидно. Хотя, вот я своего деда помню.
Он был очень спокойным и работящим человеком — причем руки у него были золотые. Одинаково мог починить часы и сделать легкую и удобную мебель, сделать сруб для дома или починить резную раму для старинного зеркала. Неторопливый, добродушный.
Про войну рассказывать не любил. Свое участие в ней оценивал скромно. Потому я, воспитанный на поганой совковой ГЛАВПУРовской пропаганде, считал, что вообще-то, раз солдат не убил пару сотен немцев и не сжег десяток немецких танков — то и говорить не о чем.
Это большая беда — про войну наши воевавшие рассказывать не любили — берегли нас от тех ужасов, а пропагандисты, как правило, были из "героев Ташкентского фронта" и потому их стараниями сейчас разные выкидыши от истории плетут невиданную чушь — и им верят внуки и правнуки тех, кто победил великолепную германо-европейскую армию, кто дал нам жить и так напугал наших неприятелей, что полвека мы не воевали — нас боялись. Вот кстати битые немцы про войну рассказывать любили. Такие мемуары понаписали, что любо-дорого. Посчитать если — так они дважды все наше население постреляли, все танки пожгли и всю авиацию сбили — почему опозорились в конце войны сдачей своей столицы и безоговорочной капитуляцией — совершенно непонятно.
Еще будучи совсем мелким я сильно удивился, когда мы с дедом мылись в бане. У деда правая ягодица сверху была украшена пятачком тонкой блестящей кожицы, а вот снизу отсутствовал здоровенный кусок — с мой кулак, причем там шрам был страшным и здоровенным. Каким-то перекрученным, сине — багровым, в жгутах рубцовой ткани.
Естественно я поинтересовался. Дед, смутившись, объяснил, что это пулевое ранение.
Навылет.
Должен признаться, что как-то мне это показалось диким. Ведь все ранения у смелых — спереди. А тут сзади. Да еще в попу. Совсем как-то неловко. Очень нехорошо. Хотя деда жалко, конечно, но как-то стыдно и нехорошо.
На том дело и закончилось. В разговорах с мальчишками "про войну" я эту тему старательно обтекал. В семье были еще воевавшие, но все они как-то категорически не вписывались в плакатный образ бойца-победителя.
Часто в гости приходил брат деда. С одной стороны — он был моряком, участвовал в обороне Одессы, списавшись там с корабля на берег — в морскую пехоту.
Это звучало дико — морская пехота. Сейчас такое представить трудно — потому как американцы со своими маринами — морскими пехотинцами — так всем прожужжали уши, что теперешние дети, небось, скорее пехоте удивятся. А вот в то время, когда я был маленьким — как — то странно это звучало.
Как какой-то суррогат пехоты. Моряки же должны на кораблях воевать, а то вдруг — в пехоте. Все равно как спешенный танкист или летчик.
Потом брат деда воевал под Севастополем. Там и попал в плен. Ну, как так в плен?
А героически подорвать себя гранатой? С десятками немцев? И хотя дед уважительно отзывался о том, как воевал его брат, к самому брату он относился не очень хорошо.