— Я хотела его, — просто сказала Джин. — Я лежала в постели целые ночи и сгорала от желания, думая о нем, а он никогда даже не дотронулся до меня!
Ник встал, уронил на пол сигарету, а она подошла к нему, крепко обхватив его за шею и прижалась к нему грудью.
— Никому не надо знать об этом, Ник. Ты ведь можешь все уладить. Я знаю, что можешь!
— Только если бы я хотел этого, — медленно ответил он, — а загвоздка как раз в этом. Если выразиться словами человека, который стоил в дюжину раз больше, чем ты, я не дотронулся бы до тебя, дорогая, даже десятифутовым шестом для отталкивания барж.
Она окончательно сломалась: бросилась на него с согнутыми пальцами и попыталась выцарапать ему глаза. Когда он схватил ее за кисти рук, она разразилась грубыми ругательствами. Все, что было накоплено в ней за годы, проведенные на Хайбер-стрит, все, что было подавлено и скрывалось в темном углу сознания, вырвалось наружу.
В двери появился Грант, двигавшийся с поразительной для человека его комплекции быстротой. Вместе с ним вошел констебль. Грант схватил Джин за руку:
— Давай, парень, забери ее!
Констебль взял ее за другую руку, и она прошла между ними в дверь, оглядываясь через плечо, с лицом, искаженным ненавистью и нескончаемым отвращением, и исчезла во дворе под дождем.
Ник стоял, глядя в пространство, механически ища сигарету. Он сунул ее в рот, и спичка вспыхнула. Он повернулся, посмотрел на измученное, потемневшее лицо Чака Лайзера, затем обернулся к свету.
— Длинная ночь, генерал!
Ник не ответил. Он вышел из комнаты, прошел по коридору и остановился в подъезде, глядя на непрекращающийся дождь.
— Длинная ночь, — повторил он тихо.
— Я знаю, каково тебе сейчас, — сказал Чак Лайзер смущенно, — но она, в конце концов, женщина. К ней проявят снисхождение.
— Снисхождение? — Ник обернулся. Глаза горели на его бледном лице, и весь его гнев, отвращение к себе, крушение страсти — все вылилось в одну-единственную фразу: — Будь она проклята! Надеюсь, что эту суку повесят!