Возлюбленный рассказчицы приносит ей цветы, и она ими дорожит, на самом деле, дорожит, но подарки, которые предпочитает дарить и получать, гораздо менее эфемерны.
«Так что, во имя нашей любви, забери обратно эти мысли, которые тоже развернулись здесь и которые в теплые и холодные дни я изгонял из глубины своего сердца».
Стихи.
Ее язык любви — стихи.
И тут до меня доходит, что нам с Винсентом не нужны громкие публичные проявления привязанности. Нам нужны слова одобрения, зрительный контакт и тихий момент, чтобы сбросить броню и посмотреть друг другу в лицо с честностью и уязвимостью — то, чего нам не могут позволить аэропорт или переполненный стадион.
Самое главное, прямо сейчас мне нужно говорить своими словами.
Я обязана Винсенту быть храброй. Обязана сделать это ради себя.
Я выключаю телефон, высоко поднимаю подбородок и спрашиваю так серьезно, как только могу.
— Ты взял мои трусики?
Винсент, понятно, сбит с толку.
— Я… что?
— Ответ «да» или «нет». В день рождения. После… всего. Я действительно не думаю, что ты это сделал, но должна спросить, даже если это полный идиотизм, потому что я пытаюсь что-то доказать самой себе. Итак. Ты взял мое нижнее белье?
Он медленно моргает, глядя на меня.
А потом спрашивает:
— Какого хрена я должен был брать твои трусики?
Вот оно. Простая абсурдность моего страха, изложенная простым английским языком. Я знаю, что ответ на вопрос может быть тактикой уклонения от ответа, но кажется, что это не такая ситуация. Винсент, блять, понятия не имеет, почему девушка, которая послала его в день рождения, стоит в книжном магазине, промокшая насквозь, с цветами в руках, и спрашивает, не украл ли он ее трусики.
Потому что это глупо.
Я глупая… И неправильно истолковала всю ситуацию.
— Ну, вот и ответ на этот вопрос, — говорю я со слабым смешком.
Винсент все еще хмурится.
— Подожди. Ты думала, я забрал твое нижнее белье?
Я снова смеюсь, потому что правда гораздо хуже.
— Я думала, это было пари, — признаю я.
— Что? Пари — украсть твое нижнее белье?
— Нет, типа, пари это я. Мы. Все это, — я взмахиваю подсолнухами. Газета, в которую они завернуты, сильно шуршит. — Когда я увидела, что все твои товарищи по команде наблюдали за нами, когда ты пригласил меня в бар, я предположила, что это была какая-то большая командная шутка о том, что мы переспим, а потом ты просто собирался выставить напоказ меня или пропавшее нижнее белье, как какой-то трофей. Итак, я снова сбежала.
— Ты думала… — лицо Винсента искажается, как будто я его ударила. — Это…
— Отвратительно! Знаю. Но я была напугана и предполагала самое худшее, а ты этого не заслуживал. Итак, это я пытаюсь сказать, что мне жаль.
Я снова протягиваю цветы. Но Винсент не двигается, чтобы принять их. Он смотрит на меня, на лице написано что-то похожее на ужас, а затем выражение лица меняется на нечто гораздо худшее. Ранимость. И когда он выдыхает с легкой насмешкой и качает головой, ощущаю, словно меня ударили в живот.
Он не смеется.
Я действительно хочу, чтобы Винсент рассмеялся. Потому что, если мы не сможем посмеяться над этим, если он не сможет простить меня за это, тогда не знаю, что делать.
— Но теперь я понимаю, что была неправа, — продолжаю я. — Потому что ты хороший человек, — горло сжимается, когда я смотрю на него. Я сглатываю и проталкиваю это через себя. — Ты такой хороший, Винсент.
Его лицо морщится.
— Но недостаточно хорош, да?
Он произносит это так, словно фраза должна быть какой-то колючей шуткой, но мы оба вздрагиваем, когда это звучит с неожиданной уязвимостью. В стенах Винсента появилась крошечная трещина и часть обиды сумела просочиться наружу.
— Ты ведь в это не веришь, не так ли? — тихо спрашиваю я.
Винсент переминается с ноги на ногу, явно испытывая дискомфорт от направления, которое принимает разговор. Я наблюдаю, как он ерзает. Винсент понимает, что я наблюдаю, и вытаскивает руки из карманов, чтобы встряхнуть ими и зачесать волосы назад, делая те еще более дикими и беспорядочными, чем раньше.
— Послушай, Кендалл, все хорошо, — говорит он, хотя это не так. — Не нужно лелеять мое уязвленное эго или что-то в этом роде. Я в порядке. Я большой мальчик. И могу пережить отказ.