- Спасибо.
- Тебя как зовут-то? - Густав принял кружку обратно.
- Меня? Илия. А тебя как матушка нарекла, добрый человек?
Густав дёрнул уголком рта:
- Много будешь знать, скоро скочуришься.
Назвавшийся Илией сел обратно на лежак. На грубость к себе он то ли не обратил внимания, то ли сделал вид, что не обратил. Густав ещё постоял возле решётки. По ногам тянул лёгкий сквознячок. Если не дышать, тишина была такая, что казалось, что ты оглох. И одновременно вся каменная махина Цитадели со всеми её семью этажами, что возвышались над ними, незримо давила на плечи.
- За что тебя упекли сюда, приятель? - Живой голос, пусть и свой собственный, разогнал гнетущее ощущение.
Илия искоса глянул на своего тюремщика. Глаз его сверкнул как у кота.
- История моя длина, печальна и поучительна. Я вижу, ты не против скрасить часы унылого дежурства за беседой. Ведь общение - это единственная роскошь, которую может позволить себе большинство живущих в нашем бренном мире... Вот только общаться стоя будет слишком тягостно для твоих коленей. История моя длинна - я уже говорил об этом?.. Лучше бы тебе принести для себя стул и тогда вся ночь будет в нашем распоряжении.
Густав хмыкнул. Этот за решёткой был тем ещё чудилой. И как бы ни оказалось, что упекли его сюда именно что за слишком длинный язык. Хотя, не похоже оно на господ магистров... Но правда в сказанных словах имелась - колени у Густава оставляли желать лучшего. Потому он подхватил фонарь и отправился к соседней камере. Илия наблюдал за ним сквозь прутья решётки.
Весьма быстро Густав отыскал всё необходимое. Попыхтев, выволок в коридор небольшой столик с когда-то залитой чернилами и так не оттёртой столешницей. К столу придвинул широкое, вполне ещё крепкое кресло с высокой спинкой, нещадно скрипящее при малейшем к нему касании, за что, видимо, и сосланное доживать свой век в подвальной безвестности. Лампу Густав поставил на стол, туда же положил снятую с пояса дубинку. Сам удовлетворённо плюхнулся на седалище.
- Вот я и готов выслушать твою слезливую историю, - подмигнул он узнику. Интересно, но теперь окружающая темень с выхваченным из неё светлым пятном и каменная тяжесть башни над ними напротив стали действовать успокаивающе. Настраивая на общительный лад.
Всё-таки верно, что в сменах дежурят подвое. Одному порой и завыть охота. А так перебросишься парой слов, и то уже веселее. Общение - оно действительно порой сойдёт за роскошь. В этом, чудило, прав. А вот насчёт остального Густав особой надежды не питал.
Илия переместился к краю лежака, поближе к решётке. Прилипшие к штанам и куртке соломины, часть которых застряла и в волосах, делали его похожим на деревенского дурочка. К тому же широко улыбающегося.
- Нет ли у тебя ещё и закусить чего-нибудь, добрый человек? А то горло промочил, от того и желудок проснулся. Да одной водицей сыт не будешь. Я уж и не помню, когда ел в последний раз. То ли вчера, то ли позавчера.
Густав вобрал полную грудь, сложил губы трубочкой и медленно с присвистом выпустил воздух. Пальцы дробным маршем прошлись по столешнице. Откинувшись на спинку кресла, он заставил его издать протяжный стон.
- Уж больно удобно я устроился. - Густав с полной искренностью зевнул в кулак. - Ты бы вот начал рассказывать, а там, глядишь, мне даже станет интересно, и я-таки решу угостить тебя поздним ужином. Хотя, лекари заверяют, что наедаться на ночь вредно.
Окаймлённые чёрной щетиной губы Илии вновь растянулись в улыбке.
- Договорились, добрый человек, - тебе беседа, мне еда.
- Ни о чём мы не договаривались. Но ты вещай, вещай. Ночь длинна, сам сказал.
Балаболить этот тип оказался мастак. В свете единственного фонаря в обволакивающей подвальной тиши рассказ его зазвучал подобно сказке. Густаву даже припомнилось, как ещё ребёнком он сиживал у очага вместе с братьями и сёстрами, а мать рассказывала им разные небылицы. Словно бы воочию увидел эту картину.
Злоключения его, как признался Илия, начались собственно с того, что он был бродячим стихоплётом, то есть поэтом. Сам себя он назвал - пиитом. И здесь следует сделать пояснение. Имелись менестрели и барды, которые не то, чтобы во множестве, но всё же встречаются на больших дорогах. Идут из города в город, останавливаются где-нибудь в кабаках, тавернах или, что особо прибыльно, на рыночных площадях. И там подыгрывая себе на лютне, скрипке или гитаре поют незамысловатые баллады о доблестных рыцарях, удачливых дураках-лентяях и заточённых в башнях красавицах. Звучит всё это малосодержательно. Но ребятне и бабам нравится. А если певцу в детстве ещё и медведь на ухо не наступил, то можно даже медяк за старания бросить - какое ни есть, а развлечение.
Но Илия был не из таких. Никаким музыкальным инструментом он не владел, и голос имел более чем посредственный. В общем, он рассказывал стихи.
Темой для сочинений могло стать и становилось всё, что поэт видел вокруг. То присуще всем сочинителям, но Илию отличало настойчивое стремление придавать своим виршам должный назидательный характер. Что разом усложняло как сам процесс творчества, так и восприятие оного слушателями.
Имелись в его багаже такие опусы как: "О лентяе и господской порке", "О блудной бабе и мужних розгах", "О непослушном юнце и заслуженной взбучке". Словом, репертуар тот ещё.
И, повторимся, рассказывалось всё это с выражением, но без какого-либо музыкального сопровождения.
- За счёт чего ты жил? - не удержался Густав. - Я бы не стал такое слушать, даже если бы мне за это доплачивали. Не говоря уж о том, чтобы платить самому.
Илия ответил в том смысле, что не все столь... предвзяты. Народ слушал и платил. Пусть немного, но на жизнь хватало. Не всем же петь о любви да войне, нужно затрагивать и серьёзные темы. К тому же, с ним всегда была его Роковая Удача.