И я видел, как молились все сивиллы, с самого начала. Я не прошу тебя поверить в это, майтера, но я видел каждую молитву, в которой ты молилась за наш мантейон, или за майтеру Роза, майтеру Мята, патеру Щука или меня, и — короче, за всех жителей этой четверти, тысячи и тысячи молитв. Ты молилась на коленях и стоя, молилась, пока готовила еду и скребла пол. А раньше здесь была майтера Молочай, и я видел, как молилась она, и майтера Бетель, крупная темноволосая женщина с заспанными глазами. — Шелк перевел дыхание. — И, больше всех, я видел патеру Щука.
— Изумительно, — воскликнула майтера Мрамор. — Это должно было быть изумительно, патера. — Шелк знал, что это невозможно, просто кристаллические линзы собрали свет, но ему показалось, что ее глаза вспыхнули.
— И Внешний решил исполнить все эти молитвы. Он говорил с патерой Щука, и патера Щука был так счастлив! Майтера, ты помнишь тот день, когда я пришел сюда из схолы?
Майтера Мрамор опять кивнула.
— Это было в тот самый день. В тот самый день Внешний послал патере Щука просветление и сказал, что помощь уже здесь и что я, что я — и есть…
Шелк заплакал, и, внезапно, ему стало стыдно. Дождь полил сильнее, как будто его приободрили слезы, текущие по щекам и подбородку. Майтера Мрамор вытащила из рукава большой и чистый белый платок и дала его Шелку.
Она всегда была такой практичной, подумал он, вытирая глаза и нос. Носовой платок для малышей; наверно, в ее классе каждый день плачет какой-нибудь ребенок. Запись о ее днях написана слезами, и сегодня он сам — плачущее дитя.
— Твои дети не часто бывают такими старыми, как я, майтера, — только и сумел он сказать.
— Ты имеешь в виду, в классе, патера? Никогда. Но, наверно, ты имеешь в виду взрослых мужчин и женщин, которые в детстве были моими учениками. Многие из них куда старше, чем ты. Самому старшему должно быть не меньше шестидесяти. Я была… до этого я не преподавала. — Она вызвала в память файл с текущими делами, упрекнув себя, как всегда, что не делает это чаще. — Кстати, ты напомнил мне. Ты знаешь Гагарку, патера?
Шелк покачал головой:
— Он живет в этой четверти?
— Да, и иногда приходит в сцилладень. Ты наверняка видел его. Большой, грубо выглядящий человек, который всегда сидит сзади?
— С большой челюстью? Одежда чистая, но он выглядит так, как будто никогда не брился. Носит кинжал — или, возможно, тесак — и всегда сидит в одиночестве. Один из твоих учеников?
Майтера Мрамор печально кивнула:
— Он стал преступником, патера. Грабит дома.
— Мне жаль об этом слышать, — сказал Шелк. На мгновение он представил себе, как обычно сидевший у задней стены мантейона громадный человек, застигнутый врасплох хозяином дома, неуклюже поворачивается, но очень быстро приходит в себя и дерется с ним, как затравленный медведь.
— Мне тоже очень жаль, патера, и я бы хотела поговорить с тобой о нем. Год назад патера Щука отпустил ему грехи. Ты уже был здесь, но не думаю, что ты знал об этом.
— Если и знал, то забыл. — Он услышал недовольное шипение широкого клинка, вылетающего из ножен, и тряхнул головой, отгоняя видение. — Но ты права, майтера. Я сомневаюсь, что знал.
— Я узнала это не от самого патеры. Мне сказала об этом майтера Мята. Гагарка все еще любит ее, и временами они болтают ни о чем.
Высморкавшись в собственный платок, Шелк слегка расслабился. Он чувствовал, что она хотела поговорить с ним именно об этом.
— Патера сумел кое-чего добиться от Гагарки — тот пообещал, что больше не будет грабить бедняков. Он признался, что делал это довольно часто, но больше не будет. Он пообещал это патере, сказала майтера Мята, и ей тоже. Ты, наверно, собираешься прочитать мне лекцию, дескать, обещанию такого человека — обещанию преступника — нельзя доверять.
— Никакому обещанию нельзя доверять всецело, — медленно сказал Шелк, — потому что нет — и никогда не будет — человека, полностью свободного от зла. Безусловно, это относится и ко мне.
Майтера Мрамор сунула платок обратно в рукав.
— Я думаю, патера, что свободно данному обещанию Гагарки можно доверять так же, как и любому другому. Как и твоему, и я не собираюсь тебя оскорблять. Он превратился из мальчика во взрослого мужчину, но внутренне не изменился, насколько я могу судить. У него никогда не было ни отца, ни матери. Он… но лучше я не буду продолжать, иначе я могу увлечься и рассказать тебе то, что майтера просила меня не повторять, и тогда я буду чувствовать себя ужасно, потому что мне придется рассказать им обоим, что я нарушила свое слово.