На стене, слева от дивана, висело стекло. Шелк нервно посмотрел на него, но плавающее лицо не появилось.
— Я бы хотел несколько минут поговорить с тобой наедине, вот и все. И я собирался сказать, что хотел дать Синель возможность одеться — так как многие из вас нет, — но я вижу, что она уже одета.
— Выйди, — сказала Орхидея Синель. И добавила: — Как мило, что ты позаботилась обо мне, Синель. Я этого не забуду.
Высокая девушка встала и пригладила юбку.
— Прежде, чем это случилось, я хотела поискать себе новый халат.
— Я хочу и с тобой поговорить, — сказал ей Шелк, — и это займет несколько минут. Подожди меня, если не возражаешь. В противном случае я буду очень благодарен, если ты сегодня вечером придешь ко мне в мантейон.
— Я буду в своей комнате.
Шелк кивнул:
— Да, так будет лучше. Прости меня, что я не встаю; вчера ночью я повредил себе щиколотку. — Он смотрел, как Синель выходит из комнаты, пока та не закрыла за собой дверь.
— Миленькая, а? — сказала Орхидея. — Но ей бы больше подошло, если бы она не была такой высокой. Может быть, тебе нравятся такие девушки. Или ее бедра?
— Не имеет значения, что именно мне нравится.
— Хорошие бедра, великолепная для такой высокой девушки талия и самые большие буфера в заведении. Ты еще не передумал?
Шелк покачал головой:
— Удивительно, что ты не упомянула ее добрый нрав. В ней должно быть много сердечного тепла, иначе она не пришла бы сюда, чтобы утешить тебя.
Орхидея встала.
— Хочешь выпить, патера? В этом застекленном шкафчике у меня есть вино и все, что ты захочешь.
— Нет, благодарю тебя.
— А я выпью. — Орхидея открыла застекленный шкафчик и наполнила маленький бокал бледно-желтым бренди.
— Она кажется очень подавленной, — рискнул Шелк. — Наверно, она была близкой подругой Элодее.
— Лилия, патера, что Синель слишком увлекается ржавчиной, и каждый раз, встречаясь, они прохладно относились друг к другу.
Шелк щелкнул пальцами:
— Я уверен, что уже слышал это имя.
Орхидея вновь уселась, покрутила бренди в руках, вдохнула его аромат и с сожалением поставила бокал на расстоянии руки от дивана.
— Кто-то говорил тебе о ней, а?
— Человек, которого я знаю, упоминал о ней, вот и все. Не имеет значения. — Он отмахнулся от вопроса. — Ты будешь допивать? — Только договорив, он сообразил, что прошлой ночью Кровь задал ему точно такой же вопрос.
Орхидея покачала головой:
— Я не буду пить, пока не уйдет последний бык. Это мое правило, и я собираюсь следовать ему, даже сегодня. Я просто хочу знать, что бокал здесь. Ты пришел поговорить о Син, патера?
— Нет. Нас могут подслушать? Я спрашиваю не ради своей безопасности, Орхидея, а ради твоей.
Она опять покачала головой.
— Я слышал, что в домах, вроде этого, часто есть подслушивающие устройства.
— Не в этом. И даже если есть, в моей комнате нет.
Шелк указал на стекло:
— А этот монитор не имеет привычку подслушивать, что говорят в комнате? Во всяком случае, один из них дал мне понять, что имеет. Монитор из этого стекла отчитывается только перед тобой?
Орхидея снова взяла бокал с бренди и стала крутить бледно-желтую жидкость, пока та не дошла до края бокала.
— За все время, что я владею этим домом, патера, стекло ни разу не работало. Я бы хотела, чтобы работало.
— Понял. — Шелк прихромал к стеклу и громко хлопнул в ладоши. Огоньки в комнате ярко вспыхнули, но монитор не ответил на призыв. — У нас есть похожее стекло в спальне патеры Щука — я имею в виду комнату, в которой он жил раньше. Я должен попытаться продать его. Я склонен думать, что даже недействующее стекло должно чего-то стоить.
— Что ты хочешь от меня, патера?
Шелк вернулся на свой стул.
— На самом деле я хотел найти тактичный способ сказать то, что скажу сейчас, но не нашел. Элодея твоя дочь, верно?
Орхидея покачала головой.
— Ты собираешься отрицать это даже на смертном ложе?
Он не знал, чего ожидать: слез, истерики или отсутствия реакции, — и чувствовал, что готов ко всему. Но в это мгновение лицо Орхидеи, казалось, развалилось, потеряло связность, как будто рот, избитые и распухшие щеки и твердые ореховые глаза перестали подчиняться общей воле. Он хотел бы, чтобы она спрятала свое ужасное лицо в руках; но она этого не сделала, и он отвернулся сам.
Он подошел к окну, находившемуся по другую сторону дивана, раздвинул тяжелые шторы и распахнул его. Оно выходило на Ламповую улицу, и хотя он бы назвал день жарким, ветер, который влетел в селлариум Орхидеи, казался холодным и свежим.