В начале осени овдовевшего Рембрандта вызвали в "Камеру семейных ссор", где он предстал перед синклитом судей. За сожительство со служанкой, не освящённое узами брака, ван Рейна обязали выплачивать ей по двести гульденов ежегодно. А её отлучили от причастия.
Да, он грешен и смертен. Но кто безгрешен?!
Свеча снова ярко вспыхнула, озарив комнату. Рембрандт отшатнулся от окна. Обычно после такой вспышки свеча гаснет, но она продолжала гореть, заливая комнату тускло-оранжевым сиянием.
Сгущаясь, перемешиваясь, свет рисовал на стене какие-то знаки. Он знал эти буквы! Слишком хорошо знал эти арамейские слова приговора: "Мене. Текел. Упарсин".
***
...Весь день он просидел перед открытым окном чердачной комнаты. Зимнее солнце не согревало его руки, бессильно лежащие на подлокотниках.
Перед ним Амстердам. Равнина без единого бугорка. Контуры дюн у линии горизонта, колокольни, остроконечные крыши, кирпичные стены, зубцы, бойницы, башни, рвы, шлюзовые ворота с подъёмным мостом Святого Антония, здание Стрелковой Гильдии. Картина написана, и висит там, в узком простенке между окном и выступающим вперёд камином, в самом неосвещённом месте. Там адски черно, и, кажется, марширующий отряд уходит прямо в камин. Гореть вам в аду, господа кловениры! Гарь и копоть от вонючих сальных свечей постепенно погрузят героев картины в тот мир - порочный и притягательный, - мир света и тени, который он создавал специально для них.
Он не мог думать о картине без страха и гнева. Его светоносная картина о тёмной стороне жизни. О, он хотел сказать гораздо больше, чем заключено в сюжете! Чёрный шкипер на своём баркасе, похожем на гроб, приплывёт за каждым из вас. Неужели вы не знали об этом, господа?!
Он терпеливо ждал до самой ночи. И вот...
Они здесь...
...Первым из арки вышел капитан Банинг Кок. Следом лейтенант Рейтенбюрг. За ними сержанты Кемп, Хармен, Сведенрейк...
Кок оглянулся.
Полукруглая арка. За ней - темнота. Кок скользнул глазами вверх по стене, украшенной выпуклыми колоннами. В правой верхней части - выдающиеся вперёд открытые чердачные окна. В среднем окне мелькнула тень.
Капитан знал, кому принадлежит комната, и чья это тень.
Верхние этажи здания ворот Святого Антония, где работала весовая служба, принадлежали нескольким гильдиям - кузнецов, художников, каменщиков и хирургов, при которой работал анатомический театр.
"Маньяк", - мрачно подумал капитан. - "Что он сделал с нами! С моей ротой, самой знаменитой стрелковой ротой во всей голландской столице!"
Кто-то из стрелков бросил в канал камешек.
Банинг Кок невольно попятился, словно брошенный в воду камень мог разбудить таящихся там чудовищ. Но ничего особенного не увидел, только блестящую как масло воду. И баркас, плывущий со стороны Ратуши.
Проплывая мимо, барка замедлила ход и тихо скользила по гладкой поверхности. Тень её неслась над водой, залитой лунным светом, как чёрное облако. На борту, сквозь голубоватое марево проступали силуэты пассажиров. В тишине слышались звуки: жалобные вздохи, упорное ворчанье, удары о палубу, скрежет мачты.
Судно подплыло к шлюзовой башне. От барки шла невыносимая вонь, отвратительная смесь запаха мокрых корзин с рыбой, грязных ног, засаленной одежды пассажиров и чего-то ещё более отвратительного. Само по себе это неудивительно, ведь Амстердам вырос на селёдочных костях, но от баркаса шёл какой-то гнилостный смрад.
Под тяжестью собственного веса барка погрузилась глубоко в воду, тем не менее, шкипер, закутанный в плащ, не проявлял ни малейшего беспокойства. Опираясь на шест, он стоял на носу.
Под бортами в воде появлялись странные вспышки, как будто кто-то высекал огонь из кресала. Луна шла к зениту, уменьшаясь, становясь всё ярче.
Правя баркасом, шкипер опускал острогу глубоко в воду, словно желая подцепить что-то с самого дна. А вытаскивая, прилагал сверхчеловеческие усилия, словно вонзал её в собственную грудь.
Взгляд Банинга Кока невольно проникал вслед за шестом. Что там, в глубине? Из воды к поверхности тянулись спутанные склизкие растения, подобно щупальцам, опутывая шест перевозчика, словно чьи-то руки жадно хватались за него.
Вдруг возле самого уха капитана отчетливо прозвучало:
"Вы убийца, господин Банинг Кок!"
Капитан вздрогнул. Чей это голос?
- Что с вами? - спросил стоящий рядом Рёйтенбюрг. - На вас лица нет!
Кок поднял левую руку, указывая на баркас и тёмную фигуру на нём. Лейтенант старательно вглядывался, но Кок по его лицу понял, что тот ничего не увидел, кроме отражавшейся в воде луны.
"Чувствуете запах? Это запах крови, капитан!"
... услыхал Банинг Кок.
- Вы что-нибудь слышите, лейтенант?! - воскликнул он.
- Нет. Ничего.
Баркас тихо покачивался на воде. Кок прищурился, вглядываясь в шкипера. Да у него голова размозжена!
- Это... ты? - прошептал капитан, узнавая лицо под запёкшейся кровью...
С борта судна из-под полей чёрной шляпы на него смотрел единственным уцелевшим глазом убиенный Хассельбург.
Зачарованный странной и страшной картиной, Банинг Кок подошёл к самому краю. Несколько мгновений нерешительности, затем шаг вперёд...
Чернота мгновенно сомкнулась над ним, и какой-то ярко-красный монстр со студенистым вздрагивающим телом молниеносно выбросил вперёд длинное бугрящееся щупальце. Банинг Кок брыкался изо всех сил, но к нему уже потянулись три зубчатых отростка отвратительного существа. Длинные щупальца обвили его и стиснули так крепко, что чернота окрасилась красным.
Сквозь кровавый туман на него смотрел огромный выпученный мёртвый глаз Хассельбурга...
Луна поднялась высоко. Холодное синеватое свечение разливалось над Амстердамом, придавая поверхностям суровый оттенок. В сером тумане полетели первые снежинки.
Город, где царствует роскошь чеканного золота, расшитых шёлковых одежд, торжеств грандиозного размаха, шествий, военных парадов... Тщеславные амстердамские выскочки видели в визите английской королевы признание их успеха в войне. Храбрые солдаты, те самые, кто совсем недавно "дёргал за бороду" испанского короля, теперь политическая сила. Состоять в ополчении стало... престижно. Какое-то неподходящее слово.
Находясь в тягостном полусне, Рембрандт думал: пусть все они оставят его в покое. Он хотел бы уснуть и больше не просыпаться.
Стоя в простенке между окнами, с упрямым бесчувствием эгоистичного старика, с широко открытыми глазами, устремлёнными на дрожащие тени, он наблюдал, как на стене всё чётче прорисовывается надпись: "Мене. Текел. Упарсин".
Теперь за мной, понял Рембрандт.
Это приговор. И невозможно оправдаться! Все исчислено и сочтено.
Из угла за камином послышался плач. У очага, скрытая тенью, тихонько всхлипывала Саския. Он подошёл к ней, тронул за плечо, желая успокоить.