— Борис, — услышал я женский голос. — Я жду Вас. Куда вы там подевались?
«Екатерина Николаевна, — подумал я. — Она ждёт меня». У меня было полное ощущение того, что я, только что посмотрев интересный, длинный фильм, вышел в фойе кинотеатра. Я помнил всё до мельчайших деталей, ярких, отчётливых. Но эти детали не волновали, так, — проходили чередой, не задевали. Забегая вперед, скажу, что так оно и осталось в дальнейшем, всю мою жизнь. Менялось только моё отношение к этому.
— Иду, Екатерина Николаевна! — крикнул я, лихорадочно одёргивая и поправляя халат.
Моя дама переоделась в тёмное длинное платье, перехваченное под грудью широким поясом, дряблую шею украшали крупные бусы из искусственного жемчуга. Столик был выдвинут на середину палаты, стояли два бокала и открытая бутылка массандровского кагора. Екатерина Николаевна поправила кружевной воротничок и несколько даже кокетливо посмотрела на меня.
— Отчего вы бледны, Борис? Что-то случилось? Прошло всего десять минут, кажется. Быть может, вы замёрзли? В приёмной прохладно. Который час?
Я достал часы профессора, взглянул на них и не поверил своим глазам. Большего изумления я не испытывал за всю мою жизнь. Часы выглядели новыми, не были исцарапаны и помяты, а главное, — на крышке была совсем свежая, не затёртая гравировка. Я прочитал: «Борису Васильевичу Кузнецову, моему доктору и другу. Комиссар Госбезопасности 2 ранга Яков Каграманов».
Я беспомощно посмотрел на Екатерину Николаевну и увидел, что она изменилась. Её волосы почернели, были собраны теперь в толстую, короткую косу, морщины на лице сгладились, появился румянец, кожа стала светлой и будто немного прозрачной. Пропала старческая сгорбленность фигуры, она стала выше ростом и весело, с вызовом смотрела на меня, как часто смотрела пригрезившаяся мне Катя, да, она была очень похожа, но всматриваться со вниманием сил не хватило. Стало страшно, да что там, просто жутко. Я не решился испытывать судьбу, бросился к двери, выскочил в коридор. Краем глаза заметил Аглаю, махнул рукой и побежал в ординаторскую. Захлопнул за собой дверь, повернул ключ в замке, положил ключ в карман, а карман застегнул. Потом рухнул в кресло. Голова закружилась, и я почувствовал, что теряю сознание.
Очнулся я от того, что меня теребили за плечо. В щели между шторами пробивались лучи солнца. Я открыл глаза. Надо мной склонилась Аглая.
— Борис, просыпайся. Зачем закрылся, еле второй ключ нашла. Северцева из третьего люкса умерла. Отёк легких. Даже реаниматологов вызвать не успели. Там уже ответственный дежурный, сделай запись в карту, ты ведь смотрел её ночью.
Я встал с кресла. Голова была удивительно ясной, я помнил всё.
— Аглая, — чётко проговорил я, глядя ей в лицо. — Я не был у Северцевой ночью.
— Но я же видела тебя…
— Правильно, и я тебя видел. Я возвращался из третьей кардиологии и заходил в четырнадцатую палату. Розенталь просил приглядеть там за свежим инфарктником.
— А чего ты мчался, как угорелый?
— Живот прихватило.
— Ладно, я так и скажу, если кто ещё тебя видел, — недоверчиво протянула Аглая, направляясь к двери.
Я понимал, что сумасшедшее дежурство кончилось, и больше ничего не будет. Мне безумно хотелось забыть об этом навсегда, но вот часы… Я достал их из кармана халата, повертел в руках, прочитал надпись. Она была всё та же, иначе быть и не могло. Я откинул крышку. Стрелки замерли на половине четвертого.
Я положил часы в карман, надел пальто. Пора было возвращаться домой. Я спустился в холл. Прибывающий на работу народ толпился у треноги с фанерным щитом, пересечённым в верхнем углу чёрной траурной лентой. Я протолкался ближе и прочитал, что вчера в ночь скончался член-корреспондент Академии медицинских наук, консультант Центральной клинической больницы профессор Розенталь Леонид Викторович. Я опустил руку в карман. Часы были на месте. Теперь уж точно пора домой. Жизнь и смерть остались позади. Впереди маячило только туманное время.
Послесловие автора записок
Я уже немолод. Много разного повидал за свою жизнь, но так и не могу понять, что произошло со мной тогда, в семьдесят четвёртом. Я иногда прихожу на Донское кладбище на могилу профессора Розенталя. Могила совсем заброшена, я убираю её, как могу. Стою молча, выкуриваю сигарету. Я не задаю профессору вопросов, понимаю, что ему известно не больше моего.
Мне удалось выяснить, что Катя существовала на самом деле. Почти всё совпадает, а главное, я знаю об этом и у меня есть несколько её фотографий, нечётких и расплывчатых, откуда-то многократно переснятых. Но одно-единственное несовпадение разрушает всё. Катя, Екатерина Николаевна, никогда не носила фамилию Кузнецова. Приехав в Москву из Мотовилихи, что под Пермью, она сразу же, а именно в двадцать первом году, вышла замуж за некоего Северцева, сведений о котором не сохранилось. Работала в хозяйственном отделе московского НКВД, после расстрела Ежова пробыла в лагере недолго, её освободили по личному указанию Берии. В войну по линии НКВД курировала партизанское движение, после Победы следы её теряются, и сведения о ней есть только с середины шестидесятых, как о близкой подруге Екатерины Фурцевой. Несколько лет она работала в секретариате советской делегации при ООН, потом вышла на пенсию. Умерла совершенно одинокой зимой семьдесят четвёртого в Центральной клинической больнице, как раз во время моего внеочередного дежурства. Я проверял дату. Мне известно, где она похоронена, но ни разу не был на её могиле. Не хочу. Злопамятен.