— Видите ли, голубчик, я хотел попросить вас остаться сегодня на ночь и присмотреть за Екатериной Николаевной… за больной Северцевой. Она лежит в третьем люксе. Вы лучший из ординаторов, кроме того, думаю, остальные, увы, отказали бы мне, старику….
Попросить меня остаться на ночь, чтобы присмотреть за больной, было равноценно тому, что если бы я попросил профессора утренним поездом поехать в Тамбов осмотреть моего прихворнувшего дядюшку, примерно так. Но отказать Розенталю я не мог, всё по тем же карьерным соображениям, — его мнение при распределении ординаторов было, конечно, не решающим, но достаточно важным.
Но все-таки я спросил:
— А что случилось, профессор? Разве её нельзя просто передать по дежурству?
Розенталь смутился, достал из кармана большой чистейший платок с вышитым на уголке крупным вензелем и стал протирать очки. Думаю, если бы он курил, то достал бы сигарету и долго разминал её между пальцами.
— По дежурству можно, голубчик, но дело в том, я сегодня консультировал её… без ведома Алексея Игнатьевича, втайне, так сказать, и запись в истории болезни не сделал. Северцева…она умрёт сегодня в ночь. Мне не хотелось бы, чтобы её переводили в реанимацию, потому что она… всё равно умрет. Я хочу, чтобы это произошло безболезненно для неё, вы понимаете, как врач — врачу, зачем продлевать? Посидите у неё в палате, констатируете внезапную смерть и доложите ответственному дежурному. — Розенталь снова начал лихорадочно, трясущимися руками протирать очки. — Спросите у Вольского позволения остаться подежурить. Доцент любит, когда ординаторы проявляют инициативу. — Розенталь вдруг странно изогнулся в каком-то полупоклоне и заискивающе заглянул мне в глаза.
— Не откажите, Борис Васильевич, — почти прошептал он, — я понимаю, что моя просьба абсурдна и даже чудовищна, но… не откажите.
Я пожал плечами.
— Хорошо, Леонид Викторович, — я всеми силами старался не показать, что удивлён сверх меры и таинственной просьбой, и странным поведением профессора. — Хорошо, только схожу перекусить и зайду к Вольскому, пока он здесь.
— Благодарю, голубчик, — облегчённо выдохнул профессор. — Я всегда знал, что не ошибаюсь в вас. Кто другой отказал бы, да ещё побежал бы Вольскому докладывать, позабыли, что hodie mihi, cras tibi[2]. Прощайте, голубчик, дай Господь вам здоровья и… не пеняйте старику. Он приподнял воротник и, сгорбившись, пошёл к двери.
Приоткрыл её и остановился, полуобернувшись.
— Вот что, голубчик…, — он замялся, потом, будто решившись, расстегнул пальто и полез в карман пиджака. — Вот что, я попрошу вас ещё об одном одолжении. Не сочтите за труд, сохраните эту вещицу до завтра, — он протянул мне старинные, видимо серебряные часы на цепочке. Я взял их в руки. На помятой крышке было выгравировано: «Моему доктору и другу Леониду Викторовичу Розенталю. Комиссар Госбезпасности второго ранга Яков Каграманов».
— Это настоящий «Брегет», голубчик, у Александра Сергеевича был «Брегет», и у Буонапарта, — трепетно и сбивчиво зашептал Розенталь, снова испуганно озираясь, — а правильно называть надо «Бреге», это у Онегина «Брегет», помните, а это неправильно так называть. Завтра вы вернете часики мне, — профессор улыбнулся, — смею надеяться. Ну, а если вернуть не придётся, — сохраните.
— Леонид Викторович, — я был удивлен до крайности. — Что за странные вещи вы говорите?
— Не надо вопросов, голубчик, прошу, не надо, — Розенталь даже отшатнулся от меня, глаза его округлились и он, словно отгоняя внезапно прилетевший рой пчел, замахал руками. — Все завтра, только завтра. Прощайте, голубчик! Он суетливо застегнул пальто и выскочил за дверь. Я остался один и опустился на стул, не зная, что и думать.
Однако ночёвка дома отменялась. Я сжевал в буфете три пирожка с капустой и два с мясом, запил очень даже ничего себе кофеем, позвонил матери и поднялся в кабинет к Вольскому. Он был, как всегда, сердит. Я пробормотал, что хочу посидеть в реанимации, дабы прибавить в профессиональных знаниях, закончить реферат и понаблюдать за своими больными. Добавил, что Алексей Игнатьевич знает, как загружены ординаторы во вверенном ему отделении, времени не хватает, остаётся только ночь, которую я готов посвятить совершенствованию практических навыков. Вольский прервал мой бред мрачным взглядом через плечо, буркнул, что я могу поступать как угодно, но не рассчитывать, что мне зачтут плановое ночное дежурство, и отвернулся. Думаю, он из природной вредности запретил бы мне поддежуривать вне графика, но любознательность и желание трудиться поощрялись, а я особо не скрывал своих карьерных устремлений. Поэтому, приняв его бурчание за согласие, я пошёл в ординаторскую, уселся в кресло и решил почитать свежую «Литературку» перед тем, как пойти в палату к Северцевой и начать развлекать выжившую из ума старуху, которая надоела всем за многие месяцы своего пребывания в родном для меня отделении. Но газета никак не читалась, буквы прыгали, и я не мог уловить смысла анекдотов на последней странице, с которых всегда начинал, а частенько сразу и заканчивал чтение «Литературки». Что-то мешало. Что-то тревожило. И я вдруг понял, что. Всплыли слова Розенталя о том, что Северцева нынешней ночью умрёт. Слова были сказаны как нечто само собой разумеющееся, а я пропустил их мимо ушей. Почему он так уверен? Пациентка могла прожить в отделении ещё и год, и два, и вообще неизвестно сколько, её состояние не внушало опасений, а находилась она в больнице, скажем так, бессрочно, говорили, что по личному распоряжению самого Суслова. Я поднял телефонную трубку, позвонил на пост и спросил дежурную сестру о состоянии Северцевой. Дежурила Аглая, с которой меня связывала глубокая взаимная симпатия. Скажу больше, не только симпатия нас связывала, но сей факт был тайной ото всех: романы на работе карались нещадно, часто увольнением или, для меня, — отчислением из ординатуры. Но что поделаешь со своей природой… Аглая несколько удивлённо ответила, что с Северцевой всё в порядке, и затараторила, что соскучилась, что тяжёлых больных нет, а седьмая палата свободна, но мне было не до Аглаи. Я довольно бесцеремонно прервал её, сказав, что зайду, если будет время, и положил трубку. Загадочная беседа с профессором прочно засела в голове. Я отбросил газету и подошёл к окну. Серое небо опускалось на землю, скрадывая верхушки сосен белесым маревом, которое, падая на землю, становилось чётче, разделялось на множество хлопьев, почти висящих в безветрии и отчетливо видимых в свете круглых парковых фонарей, мерцающих то ли позади стены снега, то ли перед ней. Картина казалась совсем застывшей, а мир за окном — почти умершим. Стало не по себе, я почувствовал вдруг странный озноб, будто поднималась температура. Голова закружилась, я ухватился за мраморный подоконник и, ощутив холод в ладонях, тут же пришёл в себя. Заболела голова. Я очень ясно ощущал себя в той реальности, в которой находился, — в привычно пахнущей одеколоном, хорошей колбасой и немного лекарствами ординаторской. Точно так же ясно я ощущал иную реальность за окном, чувствуя при этом, что она в чём-то изменилась, но в чём — понять не мог. Я не был излишне чувствительным человеком, и это внезапное ощущение быстро прошло. Тряхнул головой, потёр виски. Надо было делать то, ради чего сам профессор Розенталь попросил меня остаться на бесплатное дежурство. Я вздохнул и побрёл к старухе Северцевой, ожидая всяческих неожиданностей и надеясь по-быстрому вырваться от неё поспать. Подумал, что Екатерина Николаевна, поедом евшая всё отделение своими маразматическими капризами, за целую ночь сожрёт и меня.