Посмотрим, удивишь ли ту, что вечна!
Соединились длани, заключая
Союз между писателем и Смертью.
И в тот же миг, как подпись оставляя,
Сверкнула молния в небесной круговерти.
Орудие жнеца
Часы пробили дважды. По — хозяйски
Уселась Смерть на старенький диванчик.
С окна тянуло ветром первомайским,
Был ветерок тот нежен и заманчив.
Творец достал бумагу, взял машинку,
Заправил лист, каретку сдвинул влево.
Потёр устало на носу горбинку.
И улыбнулся: «Вот теперь — за дело!»
Вновь монотонный стук разнёсся эхом.
Скучая, женщина разглядывала книги:
Их было много — в переплёте ветхом
С потёршимися буквами, безлики.
— Так что с вопросом? Можно задавать? –
Раздался в тишине мужчины голос.
— Коль видишь смысл в том, не мне мешать, –
Смерть засмеялась, поправляя волос.
Прищурившись, взглянула на Творца,
И молвила: «Вопрос твой отгадаю.
Что ждёт в загробной жизни мертвеца?
Отвечу тебе сразу — я не знаю!»
«Хоть и велик соблазн спросить о том, не скрою», –
В густых усах мелькнула тень усмешки. –
«Но… почему же именно косою
Людские жизни забираешь ты без спешки?»
Смерть замерла, мужчину смерив взглядом: –
«А твой вопрос хорош, скрывать не стану.
Быть может я должна быть с ядом? С препаратом?
Иль с камнем над тобой, как Каин, встану?
Приписывают много злодеяний
Лишь мне одной, мол «Смерть его забрала».
Но оставляют люди без внимания
Один момент… ведь я не убивала.
Я — тёмный жнец, что души провожает,
Я — проводник, я — гид, но не убийца.
Вот только много смертных забывает –
Убийству сами дали вы родиться!
Как думаешь, писатель, сколько смертных
Я проводила, скошенных недугом?
А сколько их от дел жестокосердных
Отправилось, исполненных испуга?
И одеяния мои чернее ночи
Не потому, что воплощенье зла я.
Ответ простой — я б тратила полночи
Чтоб с белой ткани кровь сошла людская!
Пороки, грязь, невежество и злоба –
Вот до чего весь мир вы довели.
Про то, что неисповедимы пути Бога,
Прошу тебя, мне байки не трави…
Но отвлеклась я и прошу прощения.
Ты говоришь, зачем нужна коса?
Скажу тебе, писатель, без сомнения –
Ведь в рай давно дорога заросла!»
И тишина вновь в доме воцарилась.
Писатель в руки взял «Охоты» пачку,
Заметил краем глаза — Смерть скривилась,
И виновато хмыкнул: «То — заначка.
Курить я бросил лет уж как двенадцать,
Но иногда вот тянет, признаю».
Взгляд на часы: «Ого… уж два пятнадцать,
Пора работу продолжать свою».
Нарушил тишину вновь скрип каретки.
Молчали оба. Каждый был в раздумьях.
Творец рассеянно разглядывал брюнетку,
А Смерть людское вспомнила безумие.
Сверхурочная работа
Настенные часы пробили трижды.
Смерть усмехнулась: «Два часа осталось.
Иль всё еще ты тешишься надеждой,
Что сможешь удивить меня хоть малость?
О чём хоть пишешь? — Не скажу пока, –
Лукаво подмигнув, сказал писатель. –
Но коль ты хочешь поболтать слегка,
Второй вопрос тебе могу задать я.
Я знаю, каждый день на этом свете
Ты провожаешь сотни тысяч мертвых.
Но всё же, постарайся вспомнить, есть ли
В твоей истории день самый… плодородный?
Не удивлюсь, коль связан он с войной…
Освенцим? Нагасаки? Хиросима?» –
Перечислял Творец наперебой,
Но Смерть ответила ему невозмутимо: –
«Не дашь ты, смертный, верного ответа.
Случилось то ещё до твоего рождения.
Задолго до гранат, до бомб, ракеты
Природное обрушилось явление.
Произошло всё в пять часов утра
В шестнадцатого века середине.
Погода, как сейчас, была хмура
В многострадальной той земной долине.
Китайская провинция Шэньси…
Ни до, ни после так я не трудилась.
Погибших — словно в тройке Хиросим.
Так слушай же, Творец, что там случилось.
Сама земля обрушилась на них –
Землетрясение, что равных не имеет…
За несколько часов весь мир затих,
И в жилах кровь от воплей леденеет.
Куда не глянешь — смерть и разрушения,
Холмы с долинами менялись там местами.