Старик шмыгает носом. Похоже, он немного смущен, что позволил себе так разговориться. Но в глубине его выцветших глаз светится тусклая искорка удовлетворения. Ведь только ему, Герману Фричу, старейшему слуге рода фон Кольбатцев, известны самые интимные дела его господ.
— Вот как это было, герр гауптман. А сейчас я, пожалуй, уже пойду. Поздно.
Он берет свой кисет, трубку, спички, мокрый носовой платок. Проверяет, не оставил ли чего.
— Спокойной ночи, герр гауптман.
— Сидеть, Фрич. — Я запихиваю старика обратно в кресло. — Теперь я вам расскажу кое-что о делах в Колбацком замке, Фрич.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, герр гауптман…
— Сейчас поймете, Фрич. Зачем приезжал к вам Арним фон Кольбатц из ФРГ? Ну? Только не морочьте мне голову, потому что я больше этого не позволю. Арним фон Кольбатц приехал к вам. Спрашивал о вас кухарку, ваше имя было записано у него на бумажке. Это раз. Второе: я думаю, Фрич, что он явился по вашему приглашению. Не мотайте головой, Фрич, это совершенно лишнее. Мой дорогой Фрич, вы мне поведали трогательную историйку о том, что Фричи ничего общего с делами Кольбатцев не имели. Начиная еще с прошлого столетия, а конкретно — с момента, когда человек по имени Харт взял верх над бароном Каспаром фон Кольбатцем, которого, по-видимому, он застрелил в башне, а потом повесил за ноги. Врете, Фрич. Прошло ведь почти сто лет… И вдруг является какой-то Кольбатц. Не любопытно ли? Почему прямо к вам? Я знаю, что от бывшего слуги обычно не ждут приглашения. Но ситуация, как мне кажется, немножечко изменилась, не правда ли? Теперь у вас надо спросить разрешения приехать сюда, Фрич, не так ли? Вы имеете здесь прав больше, нежели какой-то там фон Кольбатц. Кроме того, я думаю, Фрич, это было срочное, чертовски срочное дело. Даже не сомневаюсь. Ведь Кольбатц был журналистом. Официально приехал в Польшу, чтобы писать очерки для газеты, а вовсе не затем, чтобы навестить Фричей, да еще за пятьсот километров от Варшавы, да еще в такой мороз.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, герр гауптман, — жалуется Фрич.
— Не морочьте мне голову! Если Герман Фрич посылает дочку за водкой в Голчевицы, то наверняка знает, во имя чего это делает. И, надеюсь, вы не будете меня уверять, что в черный, пропахший нафталином костюм вы вырядились в честь моего прибытия сюда. Кроме того, скромно зарабатывающий человек не курит каждый день табак экстра-марки «Принц Альберт», а всего лишь обычный польский «Боцман». Это, видимо, не единственный подарок журналиста Арнима фон Кольбатца. Я не ошибся?
— Ничего он мне не привез! — кричит Фрич.
— Я готов вам поверить, что табак «Принц Альберт» вы купили в голчевицкой лавке, где, допустим, подобный табак имеется в таком же изобилии, как трава на лугу. Но, ради бога, не уверяйте меня, что вы, бывший армейский шофер, просто забыли спустить воду из машины господина Кольбатца. Фрич, вы же знаете, что значит не спустить воду в такой мороз.
— Да, — шепчет старик, запихивая в карман свой кисет, — но я за машину не отвечал.
— Конечно, Фрич. Не ваша машина, не ваша забота. И вместе с тем у вас были ключи от нее, правда?
Я вынимаю из кармана связку ключей. Старик застывает в одной позе, потом тянется к ключам, но я не даю ему даже дотронуться до них.
— Такие вещи не прячут у себя в комнате, Фрич, запомните. Такие вещи выбрасывают в море или в снег.
— Я не понимаю, герр гауптман, я…
— Мне тоже казалось, что вы не понимаете. Правды все равно не скажете, врать не умеете. Поэтому лучше всего не понимать. Послушайте, Фрич, давайте прекратим эту игру в жмурки. Поздно уже. Вам надо идти спать. Скажите мне только, часто ли вы вытираете пыль в этой комнате?
— Здесь вообще никто не вытирает пыль.
— Вы правы. Мне так и показалось. Эта трость принадлежала господину барону Каспару фон Кольбатцу?
— Да, — говорит Фрич и снимает железные очки.
Вытаращив глаза, следит он, как я снимаю со стены баронскую трость черного дерева, с серебряным набалдашником в форме головы грифа.
— Скажите мне, Фрич, как так могло получиться, что трость запылилась только снаружи? На этой стороне есть пыль, а на той, что прилегала к стене, — нет? Видите? Здесь есть, а тут нет?
— В этой комнате не стирают пыль, — повторяет он.
— Не просвещайте меня, Фрич. Именно это я и хочу вам доказать. И еще кое-что. Недавно эту трость кто-то снимал со стены. Может, вчера вечером? А? Сняли с крюка, а потом забыли повесить по-прежнему. Видите? Вот здесь, где раньше прилегала к стене голова грифа, осталось светлое пятно на штукатурке. А теперь ручка повернута в другую сторону.
— Не знаю… Может, пани Ласак? Она тут иногда убирает.
— Вы правы, Фрич. Даже наверняка пани Ласак. Встать, Фрич. Пошли. Вы покажете мне знаменитую башню.
Герман Фрич весь съеживается. Его сухие пальцы впиваются в обивку кресла, как когти испуганной птицы. Затем он срывается с места и бежит к двери.
— Стойте, Фрич! Дверь заперта.
— Герр гауптман… — шелестит голос немца.
— Марш!
2
В дворцовую башню нужно идти через комнату со стульями, низким коридорчиком без окон и, наконец, по крутой лестнице. На лестничной клетке только одно готическое окно, забитое досками, сквозь щели свищет мокрый ветер. Первым идет Домбал, за ним — Фрич и, наконец, я. Фонари держим низко. Ступени настолько узкие, что нога на них едва умещается. Руками опираемся о стены, покрытые влажной изморозью. Этот замок долго не продержится: в желтом свете фонарей видно, как осыпается серая штукатурка.
— Это здесь, — говорит Фрич и пытается рукой нащупать дверную ручку.
Домбал его опережает. Открывает двери ногой. Они скрипят, а мы не можем удержаться от кашля. Нас орошает дождь пыли. Пахнет грибами. Ветром. Гнилью.
— Странно, — говорит Домбал.
Мы стоим в восьмиугольной комнате. Четыре окна. Рамы, когда-то, возможно, голубые, покрыты зарослями грязи. Одно стекло разбито, под его готической аркой зияет звездообразная дыра, в которую летит снег.
— Странно, — повторяет Домбал, — похоже, что часы идут.
Фрич кивает головой:
— Только одни. В виде корабля. Но якорь поврежден. Когда бьет двенадцать, он уже не спускается.
Часов всего двенадцать, ровно столько, сколько обещает туристам путеводитель под названием «Колбач-палац». Они висят на стене между готическими окнами, основательно запорошенные пылью. Одни часы изображают миниатюрный собор, стрелки помещены в готической розетке, а ниже, в портале, — фигурка святого Иоста, Здесь есть и часы-пушка, и часы-ящер, с циферблатом в разинутой пасти. Часы в виде обнаженной женщины, которая на поднятых руках держит глобус. Часы-мушкет. Фрич объясняет, что когда ставили их курок на определенное время, то мушкет стрелял. Есть тут и тирольские домики, и часовенки, и повозки. Но тикает только большой фрегат, с каждого борта которого прицелилось двадцать орудий. Его якорь-маятник, когда до него дотрагиваешься, издает серебристый звук.
— Господин барон Каспар, — говорит Фрич, — получил этот фрегат в дар от итальянского адмирала. Мой дедушка рассказывал, что…
— Хорошо, Фрич, — останавливаю я его, чтобы не пришлось выслушивать еще одну историю эпохи его дедушки. — Скажите мне, Фрич, в котором часу вы показывали Арниму фон Кольбатцу эту коллекцию?
— Я? Я не показывал ему часы.
— А кто?
— Не знаю.
— В котором часу поднялся Кольбатц в башню?
— Разве он тут был?
— Был, Фрич. Потому что он здесь умер.
— Это невозможно, герр гауптман. Пан доктор Бакула говорит, что он умер у камина. Я как раз там его и видел. Пани Ласак — тоже.
— Она тоже? Вы уверены, Фрич?
— Пани Ласак? Конечно. Она стояла у его тела на коленях.
— Неправда, Фрич. Ласак говорит, что она видела труп только издали.
— Нет. Она стояла на коленях. Даже сказала мне что-то странное, чего я не понял, поскольку плохо говорю по-польски. Может, она молилась? Я не знаю.
— Фрич, вы помогали пану доктору Бакуле укладывать тело в гроб?
— Да.
— Вы не заметили, у покойного были часы на руке?
— Не заметил… Я очень разнервничался, так как пан Бакула велел поторопиться с похоронами. И вообще, я боялся…
— …догадываюсь чего, Фрич.
Немец делает какой-то неопределенный жест рукой, но я даже не успеваю понять, что он хочет им выразить. В тот же самый момент яростный грохот летит по лестничной клетке, отскакивает эхом от стен и взрывается под готическими сводами. Домбал выхватывает револьвер. Нервы, черт возьми, нервы, никак не могу его отучить! Я толкаю немца перед собой и сломя голову лечу вниз, по закрученной узкой лестнице. Коридорчик совершенно темный, дверцы распахнуты настежь, хотя я могу поклясться, что, поднимаясь в башню, плотно прикрыл их за собой. Прижимаюсь к стене и кричу так, что отзывается болью в легких: