— Стой!
В прямоугольнике окна маячит длинный силуэт человека.
— Света! Света!
— Что вы тут делаете? — спрашиваю я уже спокойно, хотя и опираюсь о стену.
— Окно отворилось, — отвечает доктор Бакула, заслоняя глаза рукой от яркого луча фонаря. — Вы не закрыли дверь, и потянуло ужасным сквозняком. Прошу меня извинить…
— Кто разрешил вам покинуть комнату?!
— Ваш коллега, который делал у меня обыск. Если я не ошибаюсь, это были вы. — Доктор Бакула обращается в Домбалу. — Я чем-либо провинился? Прошу в таком случае прощения. Никогда не имел дела с милицией.
Я не отвечаю. Чувствую, как холодный пот заливает мне спину. Смотрю только в одном направлении.
В углу, между большим окном и стеной, лежит разбитая тарелка.
Доктор Бакула усмехается ясной спокойной усмешкой, мягким жестом засовывает руки в карманы пиджака и произносит только одно слово:
— Ветер.
В пустом коридорчике колышутся две пары небольших дверок. Ветер. Конечно же, ветер.
IV. КОРОЛЕВСКАЯ ПОДПИСЬ
1
Даже сейчас, через год после завершения следствия по делу об убийстве Арнима фон Кольбатца, у меня перед глазами стоит зал с камином и двумя креслами, силуэт башни, в которой мелькал исчезающий огонек, четкая линия черной трости Каспара на стене, решетка перед камином. Но когда я прищурю веки, на темном фоне остается лишь одно цветовое пятно: подернутые дымкой рыжие волосы Анны Хартман на одном из шести колбацких портретов. Я хотел бы иметь его у себя, чтобы в минуты досуга всматриваться в фарфоровую белизну лица, в живое пламя волос женщины минувших веков, которая явилась передо мной январским вечером прошлого года. Мне кажется, что аналогичное желание испытывали и Харт, и Бакула, и Арним фон Кольбатц. Кто знает, может быть, и тот, кто заказал в свое время этот портрет странствующему живописцу. Они наверняка подолгу стояли перед прямоугольником полотна, где выделялись только два цвета: подернутый дымкой красный и фарфорово-белый. Прошу прощения, что говорю об этом, но от следствия у меня в памяти остался лишь портрет. Мертвый предмет, а не человек, как часто случается в нашем деле.
Тогда, как мне запомнилось, я попросил ввернуть лампочку в бра на стене. И когда вспыхнул свет, я сразу увидел, что портрет стал плоским и ординарным, что у Анны Хартман некрасивые руки, недобрая усмешка, что вместо традиционной розы живописец вложил ей в руки какую-то бумагу, свернутую в рулон. Правда, она была всего лишь купеческой вдовой, торговала солью и селедками…
— Магнитофон включен? — спрашиваю Домбала.
— Да. Давать его?
— Давай.
— А все-таки смешно. Со свитками пергамента и документами в руках изображали государственных мужей и отцов церкви, но не женщин, черт возьми!
Быстро оборачиваюсь: со стороны двери донесся приглушенный возглас.
— Я извиняюсь… — доктор Бакула умолкает. Усмешка его переходит в гримасу.
— Можете не извиняться. Я вам напомнил умершего. Он стоял в той же позе и всматривался в тот же портрет. Да?
— Да, — сухо отвечает доктор Бакула и опускается в кресло. Он кажется отдохнувшим и более заинтересованно относится к нашей беседе, нежели два часа тому назад. А может, это результат обыска? Домбал говорил, что все время, пока рылись в ящиках и шкафах, историк слушал пластинки. Протокол подписал, не читая. Равнодушный ко всему, словно отсутствующий. Хотя сейчас — нет. Высокое чело колбацкого хранителя прорезает вертикальная морщина. Он пытается стереть ее рукой. У него красивые руки, совсем не мужские. Прикладывает пальцы к вискам.
— Ах, я ведь должен был ответить на ваши вопросы, — говорит он.
— На какие?
— Вы меня спрашивали, зачем я похоронил Арнима фон Кольбатца, но тогда привели девушку, и я не успел ответить. Если я не забыл, вас еще интересовало, где я взял гроб.
— Совершенно верно, — отвечаю я и лихорадочно соображаю, какой стиль игры избрал доктор Бакула. Действует ли он бессистемно, вслепую, просто передергивает или предугадывает дальнейшее развитие событий? — У вас очень хорошая память, доктор. Только вы имели вполне достаточно времени, чтобы придумать правдоподобный ответ.
— Вы несправедливы, капитан. А я пытаюсь найти с вами общий язык. Насчет похорон… Я похоронил Арнима фон Кольбатца здесь, поскольку мне казалось, что он должен покоиться именно здесь. В конце концов, на кладбище Колбача лежит несколько поколений его предков. — Лицо историка выражает столь глубокую уверенность в собственной правоте, что я не могу удержаться от улыбки.
— С точки зрения тех, кто трепетно чтит священные традиции, вы абсолютно правы, доктор. Но сектор внутренних дел местного народного Совета отнесся бы к данному вопросу несколько иначе. Ведь покойный был иностранным подданным, доктор! Без уведомления представителей власти о его смерти, доктор? — Я говорю тоном укоризны, и Бакула покорно меня слушает.
— Это дошло до меня с некоторым опозданием. И потому я уведомил милицию.
— Очень хорошо, что вы поступили именно так. А гроб? Наверное, вы его доставили из Варшавы самолетом? — Я старался оставаться серьезным. — Во всяком случае, гробы не относятся к числу дефицитных предметов потребления.
Бакула прекрасно владеет собой.
— Нет, уважаемый пан капитан. Гроб находился в замке. Это очень старый гроб. Он стоял в подвале. Фрич мне про него рассказал.
— То есть можно сформулировать так: невероятно счастливое стечение обстоятельств! Кладбище — за окном, гроб — под полом, недоставало только покойника. Всевышний не признает незавершенности, поэтому послал вам его… Пан Бакула, не рассказывайте сказок. Меня сейчас не интересуют обстоятельства смерти Арнима фон Кольбатца. Прошу ответить на один вопрос: почему Иоганн Кольбатц в шестнадцатом веке повесился в башне?
Я попал в точку. Бакула вскакивает, но тут же возвращается в кресло.
— Теперь я вас уже не понимаю. Какое отношение к покойному имеет Иоганн фон Кольбатц? Мне кажется, что вы, как следователь…
— У нас взаимное непонимание, доктор. Видимо, в вашем сознании укоренилось ложное представление о работе уголовного розыска. Уверяю вас, что эпоха индивидуалистов-любителей угасла еще полвека назад. Современный следственный аппарат функционирует коллективно. И в то время, как члены этого коллектива делают вскрытие или занимаются химическим выявлением следов, шеф группы, или в данном случае моя скромная особа, может спокойно посвятить себя историческим изысканиям. Например, рассуждениям о чудесных волосах Анны Хартман. A propos, доктор, почему Анна на портрете держит в руке рукопись? Что это за бумага?
— Не знаю. Так захотел художник.
— Или тот, кто заказывал портрет. Однако вернемся к Иоганну. Не кажется ли вам, что в этом замке слишком много лиц умерло насильственной смертью? Иоганн, затем Каспар, застреленный и повешенный капитаном Хартом…
— Откуда вы знаете о Харте? — быстро спрашивает Бакула.
— А вы?
— Это моя профессия, — медленно отвечает он.
— А я в данной сфере — любитель-коллекционер. Давайте перестанем играть в прятки, доктор. Подобная игра ни к чему не приведет.
— Поскольку вы обращаетесь за исторической информацией к таким некомпетентным особам, как старый Фрич, я не могу относиться серьезно к вашему намерению познакомиться с колбацким прошлым. Можно только пожалеть, что вы не выслушали еще и пани Ласак. Она очень любит рассказывать истории о духах в комнате со стульями. О часах…
— …и падающих со стола тарелках. Правда, доктор? — Я внезапно вклиниваюсь в его речь и вижу, как Бакула прячет глаза, избегая моего взгляда. — В связи с вышеизложенным именно вас, как особу компетентную, я прошу ответить: почему повесился Иоганн Кольбатц? И пожалуйста, приступайте к освещению проблемы. У нас немного времени. Утром я должен уехать.
— Не закончив следствия?
— Если вам угодно — да. Не закончив следствия. В мои обязанности входит осмотр места происшествия и опрос свидетелей. То есть предварительное расследование. Следствие будет вести прокуратура, пан доктор Бакула.
— Ах так… — Историк вынимает руки из карманов, и его узкие ладони начинают блуждать по обивке кресла. У меня возникает впечатление, что его руки живут обособленной, отдельной жизнью. Они ищут какой-то неизвестный предмет, который можно сжать так сильно, чтобы он рассыпался на отдельные атомы.