Поглядывая на нее искоса, Самоварова с трудом подавляла в себе желание вцепиться пальцами в эту щуплую белую шейку и, слушая, как захрустят кости, плюнуть в подернутые похмельем невыносимо лживые глаза. А потом выскочить, не оглядываясь… Чтобы сдохла тварь одна, совсем одна, даже не так, как Капа, с которой до последнего вздоха был рядом верный Пресли!
— Выпьешь? — Регина кивнула головой на журнальный столик. — Я тут пока валялась, сериал один смотрела, — как ни в чем не бывало продолжала она. — Короче, там следователь, мужик, ушел из семьи. С бывшей отношения натянутые, а дочка-подросток страдает — бежит к телефону, все звонка от папки ждет. И вот он приходит в свой прежний дом, девка к нему на шею, а бывшая стоит, руки сложила и с горечью за ними наблюдает. И вроде фигня фигней, банальная сцена, а я прямо поймала мысль. — Она сомкнула в воздухе большой и указательный пальцы и потерла их друг о друга, пытаясь подобрать слова. — У этой девочки с детства нарушена целостность. Она и маму эту унылую, которая за ней дерьмо подтирает и жрать дает, любит, и папашку этого бравого, который к молодой телке ушел. Ее личность треснула пополам. Ведь что такое семья? Это семь «я», так? — с пафосом воскликнула она. — Ну хорошо, пусть не семь… Но мама плюс папа и плюс ребенок — это единый организм. Значит, собственную силу ребенка надо умножить надвое. А если бабушка хорошая? Считай, у него уже три подушки безопасности. Ты, кстати, никогда не жалела, что оставила дочку без отца?
— Без отца растут больше половины детей, — разжав слипшиеся губы, ответила Самоварова. — Некоторые и без матери. Многие вырастают здоровыми людьми и имеют нормальные семьи, — добавила она только потому, что надо было что-то сказать.
И, чувствуя звенящую фальшь в своем голосе, тут же об этом пожалела.
Регина поморщилась:
— Фу, Аря… Ваши партсобрания давно уже не в тренде. Семьи-то, может, имеют, но только потому, что это до сих пор принято в нашем патриархальном обществе. Вот геи те же или асексуалы… — Она запнулась, хмельно засмеялась и махнула в сторону рукой, показывая, что не хочет дальше развивать и так понятную мысль.
Схватив со стола открытую бутылку с водой, с жадностью осушила ее до дна.
— Мне повезло куда больше: у меня даже такой дилеммы, как у той девчонки из сериала, не было. Я сама по себе, аки щепка в океане. Потому и целостность сохранила! — Вытерев рот рукавом халата, она вдруг резко замолчала и дерзко уставилась на Самоварову.
Женщины принялись бесцеремонно рассматривать друг друга.
Удивительно, но с каждой секундой помятое лицо Регины расправлялось и оживало, пока не превратилось в лицо Марины Николаевны с острым маленьким подбородком, хорошо очерченными скулами и большими темными, способными выдавать наружу лишь то, что считала нужным хозяйка, глазами. Теперь оно сделалось спокойно-высокомерным, совсем как в тот день, когда она со скрытым торжеством добившейся многого женщины уверенно отвечала на вопросы Томки-гестапо.
— Я же, кроме тебя, никого не любила, Аря! — Регина бросила истлевший в ее пальцах окурок в пустую бутылку. — И знала, что ты не любишь меня. Но дети склонны верить в чудо. Прикинь, я даже думала, что мать повесилась для того, чтобы ты меня забрала. Эта сука понимала, что ничего не может мне дать, кроме своего несчастья. А ты… Ты была такой неправильной, мечущейся и такой живой! Особенно на контрасте с нашими соседками с их синюшными курицами в пакетах, с их страхом жить не по правилам, с их скучной, с девяти до шести, работой, с их унылыми платьями и тусклыми лицами. У тебя во лбу словно тайная дверка была, за которой есть другая жизнь — с заливистым смехом и солнцем, с божественным яблочным пирогом, приготовленным твоими пальчиками-свирельками.
— Как ты про это узнала? — глухо спросила Самоварова, моментально вспомнив все то, что ей пришлось пережить в кабинете полковника.
— У тебя есть дурная привычка говорить вслух. А я сидела за твоей спиной, ты просто не замечала. Иногда ты рассказывала что-то матери. Она, жившая только гребаными страданиями своей матки, тебя почти не слушала, да тебе это было по херу, тебе надо было выговориться, чтобы не таскать в себе эту тяжесть — твою воспаленную совесть. Ты выговаривалась, а я запоминала. А засыпая, желала смерти женатому ментяре, который пользуется твоим телом, твоими умом и красотой.
— Мы с твоей матерью никогда не были близкими подругами! — ненавидя себя за то, что начала оправдываться перед этой гадиной, перебила ее Самоварова. — Не припомню, чтобы я с ней делилась личной жизнью.