— Не как я! Не смей так говорить! Я добивалась справедливости и за это пострадала. Повторяю: твоя мать ничем со мной не делилась! Мы даже не знали, что на самом деле произошло!
— Успокойся ты, Аря… — снисходительно сказала она.
Облокотившись о комод, она принялась придирчиво разглядывать ярко-красный педикюр на пальцах своих голых ног. Из ее тонкого обветренного рта почти без пауз потекло:
— В то лето она запирала меня в квартире, оставляла на целые сутки одну. По ночам появлялась и приносила еду. Открывала консервы и говорила, что, если я буду шуметь и плакать, она сдаст меня в детдом. И ничего, совсем ничего не объясняла! Долгие годы, думая о ней, я вспоминала одно: тот ее страшный взгляд… будто в ее зрачках — стекло, за которым рвется наружу волна безумия… Только когда стала подрастать, поняла: она уже себе не принадлежала, ею управляла матка, растревоженная членом какого-то кобеля. Страсть пожирает рассудок. А мое существование стало препятствием беспроблемно с ним трахаться. И я, гнив в душной, заваленной мусором бетонной коробке, молчала, потому что понимала: если разозлю ее — она меня куда-то увезет, возможно, утопит или задушит, и ты никогда меня не найдешь.
Протолкнув ком в горле, Самоварова машинально присела на стул.
— Когда я видела ее в последний раз, — продолжала Регина, — она была ничтожной, жалкой, как избитая, выкинутая на улицу больная сука… Не говоря ни слова, она привязала меня к батарее. Закрыла дверь в мою комнату и заперлась у себя. Яблочное пюре закончилось… Оно напоминало мне твою шарлотку. Я даже начала лизать батарею, чтобы перебить во рту вкус осточертевших рыбных консервов и представить, какой твоя шарлотка была на вкус. Ты помнишь тот день, когда забрала меня из сада?
Не глядя на нее, Варвара Сергеевна едва заметно кивнула.
— Она забыла на полу консервный нож. Мне удалось подползти к нему и к утру перерезать веревку. Потом вы взломали дверь… Я была уверена: все позади, теперь у меня есть возможность иной жизни — там будет много солнца и много любви…
Самоварова искоса взглянула на Регину — лицо ее было перекошено от настоящей, не наигранной боли, а по щекам катились слезы.
— Аря, ты же готова была забрать меня — больную, исхудавшую, провонявшую дерьмом! Разве не так?! — срывался до стона ее низкий голос. — И я поверила тебе: гладившим меня пальчикам-свирелькам, губам, шептавшим ласковые слова. Ты дала мне такой силы надежду, что все, что случилось, казалось не таким уж страшным! — Подскочив к Самоваровой, она обхватила ее за плечи и принялась трясти. — Что ты молчишь?! — хрипел, обдавая перегаром, ее перекошенный рот. — Придумай, что тебе запретил удочерить меня твой мерзкий блядун Никитин, партком, ЖЭК, поганые соседи, твоя тупая капризная Анька или лысый черт! Скажи ты хоть что-нибудь в свое оправдание! Посмотри на меня!
— Пусти! — глухо вырвалось у Самоваровой. — Я навещала тебя в детдоме, ты просто не помнишь. Мне сказали, ты умерла.
— И ты, следователь, даже не удосужилась это проверить!.. Скопенко умерла, девочка с соседней койки. Дочь каких-то конченых пьянчужек. Она родилась со мной в один день, только на год раньше. Скопенко, Рыбченко… Кто мы были для них? Никому не нужные твари, фамилии в отчетах. Напутав, они и не думали заморачиваться.
Варвара Сергеевна едва дышала.
— Душно здесь очень… Где туалет?
— Вон там, в углу! — Шмыгнув носом, Регина опустила руки и утерла рукавом халата мокрое от слез лицо. — Дверь за твоей спиной.
Запершись в туалетной комнате, Варвара Сергеевна пыталась подавить приступ головокружительной тошноты. Включила кран, ополоснула лицо холодной водой. Переварить услышанное она не могла.
И совершенно не представляла, что могла ей сказать.
Ответа не было. И воздуха в груди тоже не было.
Она подошла к круглому, похожему на иллюминатор окну и, подергав тугую ручку, открыла настежь верхнюю половину.
Душа человеческая, как вода, неуловима.
Вот она застыла темной бездной, закупорив под собой одно разрушение, и вдруг шевельнулась, потекла в своей неоспоримой правде…
Произошедший сдвиг в голове травмированного ребенка лишь подтверждал то, о чем она, следователь, соприкоснувшийся с бесчисленным количеством неприкаянных душ, знала давно — у каждого из нас с раннего детства формируется собственная система координат.
С рождения и до смерти мы, особо не задумываясь, пытаемся мыслить и жить по общепринятым нормам морали. Пытаемся.
И у большинства это почти получается.
Расхождение с иными системами координат в наших проекциях.