«Ты — мой мужчина, небом мне данный. Мой, а не ее! Пусть дальше стряпает свои сырники с черносливом, как же ты с ней живешь?! Эта трындычиха тебе чужая!»
«Выхватить бы табельное и расстрелять всех к чертовой матери… Оставить только наших детей. Ладно, пусть и она живет… ради уважения к тебе, ради моей любви к тебе. Но разве ты будешь без нее так уж сильно страдать?»
— Это — что?! — оттирая пот со лба, Варвара Сергеевна плюхнулась в кресло Никитина.
Полковник, сотрясая воздух кабинета своим грузным телом, отошел от окна.
— Так это я у тебя хотел спросить. — Желваки его ходили ходуном.
— Где ты это взял?
Голос Самоваровой предательски дрожал.
Делать вид, что кем-то изложенное не имеет к ней отношения, было бессмысленно.
Пересказ был максимально приближен к тому, о чем она и в самом деле думала более тридцати лет назад.
— Это пришло на почту моей жене. Позавчера, — глухо пояснил полковник.
— Вижу, что на почту… И зачем она стала это читать?
— Варя, чтобы сейчас хоть как-то отвлечься, она не вылезает из интернета! А как ты думаешь, она должна бегать по магазинам или ходить на танцы?! — с нескрываемой болью выкрикнул он.
— Я этого не писала… Ты прекрасно знаешь: я с ней не знакома, никогда не знала ни номер ее телефона, ни тем более — адрес почты.
— Для следака выяснить это — не проблема.
Варвара Сергеевна вытащила из кармашка платок и вытерла слезившиеся от боли и напряжения глаза. Снова вгляделась в экран.
— Ты же видишь, отправитель не я! Это не моя почта! — Бессильный гнев начал сдавливать горло.
— Новый ящик делается за пару минут.
Она больше не могла себя сдерживать.
— Сереж, ты совсем дурак?! — закричала она и подскочила к Никитину. Лицо ее пылало. — Я не знаю, каким образом эта неизвестная тварь узнала о наших словечках… Мне понятно одно: кто-то целенаправленно пытается нагадить в мою жизнь!
Удар был нанесен ниже пояса. Кто?! Зачем?! Каким образом?! «Пальчики-свирельки» принадлежали только двоим — ей и полковнику. Про «трындычиху» (слово, однажды случайно сорвавшееся с губ еще молодого Никитина по отношению к патологически болтливой жене) Самоварова, насколько могла вспомнить в своем растерзанном состоянии, никогда никому не говорила.
Про сырники с черносливом, заботливо завернутые в фольгу, могли знать несколько секретарш, работавших в разное время в отделении, включая самую долгую и преданную, что сидела сейчас в приемной.
— А нагадил в мою…
— Сережа, я пришла поделиться с тобой тем, что происходит у меня в последнее время: сначала у доктора среди бела дня выгорело полквартиры, в которой мы жили, — затараторила она. — Проводка была исправна, квартиру подожгли! Затем под дверью уже моей квартиры стали появляться чужие мешки с протухшим мусором, мне подкинули набитую тухлятиной игрушечную собаку… И все это время меня не покидает ощущение, что за мной следят!
Полковник, казалось, совсем ее не слушал.
Прошла вечность, за которую он успел грубо отбрить кого-то в мобильный.
— Успокойся, — наконец приблизился он к бывшей любовнице. Его подавленный, потухший взгляд выражал тревогу, схожую с той, какая была в глазах Аньки и доктора… — Психика человека — дремучий лес. Я не знаю, что с тобой происходит, но если этот безумный порыв, — он ткнул пальцем в компьютер, — вызвал очередной острый кризис, я постараюсь это принять, хотя понять это выше моих сил.
— Что понять?! — снова сорвавшись на крик, перебила Самоварова.
Полковник отвел взгляд:
— Тебе нужно отдохнуть, подлечиться.
Она себя ненавидела — маленькую, жалкую, потную, раздавленную кабинетными стенами, старую и ненужную.
Пол в кабинете полковника был выложен простенькой плиткой — квадратик серый, квадратик темно-серый, а между ними, по диагонали, незатейливый декор с завитушками.
«Неплохое решение. Надо бы у Валеры так… Только в другой цветовой гамме», — вдруг отстучало в голове.
Она перевела взгляд на рубашку полковника. Солидный живот обтягивали нелепые для его возраста и рода деятельности желтые и зеленые полоски.
«Только она могла купить ему такую безвкусицу!»
— Ну что же… — На дрожащих от неотпускавшего напряжения ногах Самоварова подошла к креслу и схватилась за сумочку. — Прости, что так вышло, Сереж, и, видимо, прощай…