Варвара Сергеевна привстала:
— Ты что без шарфа-то ходишь? Чай не май месяц. Пойдем, провожу до машины.
— Нормально. Я закаленный, — медленно оторвался от лавки полковник.
Он взял ее под руку и повел мимо топтавшихся у машины парней.
Самоварова обворожительно улыбнулась вожаку в капюшоне:
— Добрый вечер!
Парень окинул взглядом массивного, сохранявшего бесстрастное выражение лица полковника:
— Добрый.
Когда подошли к старенькому внедорожнику Никитина, который он оставил у торца дома, оттаявшая Варвара Сергеевна спросила:
— Сереж… Мне показалось или ты наконец поверил в мой рассказ?
— Доктор твой не похож на человека, который допустит проблемы с проводкой, — уклончиво ответил он. — Сразу видно, педант.
Простились, крепко и быстро обнявшись.
Она почти не сомневалась в том, что он ей поверил.
Вернувшись к подъезду, Самоварова обнаружила, что парни, не став оккупировать лавку, куда-то делись. Она прошла к дубу.
«Осенью умирать не так страшно, как летом, — отстраненно думала она. — Когда все вокруг засыпает, это, по крайней мере, логично… Черт, ну что за мысли? Ритка сильная, она поправится, еще кучу сырников напечет и яблони сама пересадит».
Попав в тепло подъезда, Самоварова поняла, что успела сильно подмерзнуть.
Растирая на ходу руки, она, будто кто толкал в спину, миновала дверь своей квартиры и поднялась на пятый этаж.
Остановилась у квартиры в углу, где когда-то жила самоубийца.
После смерти ее малолетней дочери квартира, за неимением других родственников, отошла государству. С тех пор она сменила не одних жильцов, и в данный момент, как успела выяснила у Маргариты Самоварова, сдавалась.
«А если их души здесь бродят? Не отпевал же никто, не отмаливал…» — заухали из-под потрепанной дерматиновой обшивки тревожные Маргаритины слова.
«А если… действительно?» — Самоварова почувствовала, как ее заполнил какой-то необъяснимый, первобытный ужас.
За дверью вдруг явственно заплакал ребенок. Резко развернувшись по направлению к лестнице, она почувствовала, как что-то, вцепившись, удерживает ее на месте. Оказалось, подол куртки накрыл руль трехколесного велосипеда, прижатого к стене площадки.
Отцепив подол, она опрометью бросилась вниз.
31
— Прости, не знал, что твои мать и отец погибли…
— Не знал! — Она еще сильнее схватилась за его плечо и, словно проверяя кожу на прочность, растопырила пальцы и провела по ней ногтями.
В комнате было темно и одуряюще тихо.
Даже обычные звуки извне — паркующиеся под окнами машины, молодой горластый смех во дворе, окрики матерей, зазывающих с балконов своих чад, соседские перестуки, гудение телевизоров — все куда-то исчезло.
Голые, они лежали на гладком велюре его старенького дивана, и ей казалось, что ни времени, ни смерти, ни даже жизни в обычном ее течении больше нет.
— Сколько тебе было, когда они погибли в аварии? — Он принялся гладить ее по лоснящимся от геля коротким волосам.
— Четыре года.
— Кто же тебя воспитывал?
— Детдом. Но там не воспитывают. Там продлевают существование.
— Значит, ты ребенок государства, — ласково пошутил он.
— Государство сначала меня убило, а потом лишило трехкомнатной квартиры.
— Это как?
— Да вот так. Давай не будем об этом!
— Давай… Теперь я тебе буду и мама, и папа.
— Ты не сможешь. Я — изгой.
— Не говори глупостей! Ты просто такая же одиночка, как и я.
Ей хотелось плакать, но слез не было.
Даня приподнял рукой ее голову и подсунул под нее небольшую диванную подушку:
— Так-то лучше. А то тебе неудобно.
— Мне никогда не было удобно, я к этому привыкла.
— Я хорошо тебя понимаю.
— Отдыхать поедем? — Она вжалась головой в его пахнущую потом и дезодорантом подмышку.
— Когда?
— Думала про Новый год.
— Давай в ноябре? У меня как раз день рождения. А в декабре работы завались — шквал передач с разукрашенными орущими мумиями! — усмехнулся он. — Кто-то ведь должен их монтировать! Народ-то жаждет.
— Как скажешь… Я подстрою свои дела. И еще… — замялась она. — Я хочу оплатить наш отдых. Если честно, мне некуда тратить деньги.
— Ты такая глупая или такая богатая? — нежно усмехнулся Даня.
— Не богатая, но живу без нужды. До тебя у меня ничего не было, меня ничто по-настоящему не радовало — ни жратва, ни одежда, ничего…
— Так не пойдет! — Он прилип губами к ее шее. — Сколько смогу, внесу и я.
— Договорились! — Она почувствовала, как по ее щеке скатилась слеза — крупная, прозрачная и соленая. Из всех ее бывших мужиков ей никто никогда не пытался по-человечески помочь. Даже если они и давали деньги, то всегда через одолжение.