Он ясно различал каждое ее слово, понимал смысл того, что она говорит, верил каждому ее слову, на душе у него лежал камень, а мысли завязались в неведомые узлы. Руки его словно были связаны странным, непостижимым и в то же время сияющим шнуром. Что это был за шнур - он не знал. Это была не цепь - он мог бы ее разорвать, не веревка - он легко мог ее развязать. Это было нечто завораживающее, подобие переливающихся бликов на лице Гюльназ. А сама Гюльназ менялась у него на глазах в той самой геометрической прогрессии и становилась все прекраснее. Снова нежные движения рук, взгляд. Все в ней искрилось и было притягательным. Она сама и не подозревала об этом. Так как не старалась выглядеть ни красивее, ни умнее. Все это выплеснулось само по себе.
Сердце Искендера вдруг заколотилось. Он явственно представил себе полюса, между которыми оказался, как далеки друг от друга были эти полюса и как они стремились друг к другу.
- Искендер, родной мой, я знаю, если я оставлю тебя здесь и уеду, я умру по дороге. Попаду под бомбежку. А здесь каждый день падают бомбы, а мы живы...
Теперь, казалось, ее черные глаза выражали безмолвный зов, и не ведала она, что в сердце Искендера медленно нарастал ураган, отражаясь в глубинах его глаз.
Ничего этого про себя не ведала Гюльназ, и поэтому была еще привлекательней и величественней.
Как бы желая проверить, знает ли Гюльназ о своей красоте, Искендер отвел за спину ее волосы, рассыпавшиеся по полуобнаженной груди. Она затрепетала. Могучая страсть, что роилась в его сердце, готовая прорваться сквозь покров достоинства, заставляла и его трепетать, как листок. Виновато обернувшись, он взглянул на Гюльназ. В ее взывающих о помощи глазах он не увидел никакого отражения своих мыслей. Девушка не ведала и об этом, ее горящие глаза все еще были устремлены на него. Руки, словно мотыльки, порхали по его волосам.
Нет, вынести это было свыше его сил.
Искендер вдруг обнял ее и прижал к груди. Гюльназ не проронила ни звука. Так прошло несколько мгновений. Надо было нарушить молчание, он должен был сделать это первым.
Косы Гюльназ расплелись, и волосы рассыпались по лицу. Он нашел среди прядей ее губы. Но опомнился, это тоже было дурным деянием, разрывающим покров достоинства его сердца, и закрыл глаза. Мысли его смешались. Мир на мгновение превратился в бездумную, неосвещенную пустоту.
- Да буду я твоей жертвой, Искендер!
Если бы не эти слова, кто знает, не превратилась ли пустота в вечность и не поглотила ли их?
* * *
Несмотря на все тайные и явные ухищрения Гюльназ, Искендер все-таки покинул общежитие.
Он медленно шел по тихим, безлюдным улицам города, окутанного страшной тишиной после очередного налета вражеских самолетов, и ничего не видел. На своих губах он все еще ощущал прикосновение девственных губ Гюльназ, аромат ее волнующего трепетного поцелуя. Теперь он знал твердо: в душе его царили удивительная свобода и покой, смысла и значения которых он не понимал. Будто снял с плеч тяжкий груз и теперь может глубоко вздохнуть. Но это была временная передышка. Кто знает, что ждет его, не пытается ли он возложить на себя еще более тяжкую ношу...
А в ушах все еще звучал божественный голос:
"Да буду я твоей жертвой, Искендер!.."
10
Так и случилось. Через два дня Гюльназ вместе с другими девушками с курсов медсестер была направлена на практику в ближайший госпиталь.
Едва ступив на мраморные ступени двухэтажного здания, она почему-то вспомнила доктора Салиму. "Может, она здесь работает. Хорошо бы!" И ей уже чудилось, как только она откроет дверь - непременно столкнется лицом к лицу с доктором Салимой, та еще издали узнает Гюльназ и прижмет ее к своей груди.
Но, увидав выстроенные вдоль длинного коридора железные кровати и устремленные на нее сквозь тонкие прутья глаза, она забыла обо всем на свете. Из палат, двери которых были распахнуты, струился дым, сопровождаемый каким-то гулом. Что это? О господи? Неужели все эти люди ранены на фронте? Что за несчастье?!
Пожилая медсестра показала Гюльназ ее рабочее место. Что-то торопливо сказала и тут же ушла.
Гюльназ смотрела ей вслед и чувствовала, что на нее устремлены взгляды раненых, что находились на ближайших кроватях. Что сейчас будет? Что она должна делать? У нее дрожали руки, сердце готово было выпрыгнуть из груди. "Почему та женщина так быстро ушла? И куда? Что я должна делать?"
Раненые с любопытством ее разглядывали, видели ее растерянность, но не спешили ей помогать.
- С какой ветки тебя спугнули, голубка моя? - послышался властный голос неподалеку.
Гюльназ обернулась. С кровати, что стояла справа, на нее были устремлены чуть прищуренные голубые глаза молодого человека, который со спокойной самоуверенностью восхищенно разглядывал ее. Да так, будто знал ее с самого рождения, добавил:
- Не стойте! Устанете! Присаживайтесь, где понравится.
- Красавица, просто Сережа хочет сказать, чтобы вам понравилось сесть на его кровать, - вмешался другой. - Так уж повелось: вновь прибывшая сестра милосердия, молодая ли, старая ли, красивая ли, безобразная, прежде всего должна присесть на Сережину кровать. Иначе лекарства ему не помогают.
Оживились и другие раненые.
- К тому же все твердят, что лекарства надо экономить. Из Гатчины, Тосно поезда с ранеными в очереди стоят.
- Поэтому ты будешь лечить одних словами, других лекарствами.
- А меня - милой улыбкой, - прервал приятеля светловолосый парень, которого называли Сережей. - Какой-то великий ученый сказал, что главное лекарство при пулевом ранении - улыбка красивой девушки.
Гюльназ невольно улыбнулась.
Сережа, неловко приподнявшись, оперся о спинку кровати.
- Вот видите, ребята, это уже небольшое доказательство правоты великого ученого. Если новая голубка улыбнется еще раз, я встану на ноги.
- Не все сразу, Сережа, - проговорила Гюльназ, обращаясь к Сереже как к старому знакомому, смело и приветливо. - Другой раз я улыбнусь вам завтра, и тогда ваше выздоровление будет естественным.
- Отлично, ласточка! - донесся густой приятный голос с дальней кровати. - Это Сереже так необходимо! Не то начнет умолять вас о поцелуе, без которого не сумеет вовремя попасть на фронт.
- Это ты верно говоришь, дядя Никита, ей-богу, верно говоришь. Придет время, и тебя станут цитировать. Скажут, в прошлом великий ученый по имени Никита утверждал, что улыбка красивой девушки - светофор на фронтовых дорогах.
Все рассмеялись, даже неумолкаемый тихий стон тяжелораненых как бы потонул в гуле этого смеха. Теперь Гюльназ с облегчением могла оглядеться и решить, что ей предстоит делать и за что браться в первую очередь. Надо измерить всем температуру, а значит, поближе с каждым познакомиться. Надо суметь отвечать на их странные вопросы, но и самой кое-что узнать от них.
В минуту тишины, что наступила после реплики Сережи, она собралась было навести порядок на своем новом рабочем месте - в уголке, где стояли стол и два шкафа, как вдруг из черного репродуктора, что висел над лекарственным шкафчиком, послышалось:
- Граждане, воздушная тревога...
Как бы не желая верить тому, что слышит именно здесь эти привычные слова, Гюльназ окинула взором длинный коридор, наполненный обрывками человеческой речи, Что теперь будет? Что должна делать она?
И тут же в двустворчатых дверях коридора появилось несколько пожилых мужчин и женщин в серых халатах. В руках у них были носилки. По их ловким и спокойным движениям можно было заключить, что они прекрасно знают свое дело. Также и раненые. Ходячие пошли впереди, беседуя, начали спускаться по лестнице, ведущей в подвал, наконец скрылись из глаз. За ними направились те, кто, стуча по деревянному полу, двигался на костылях. Они радовались так, будто шли на прогулку. Те же, кто неуклюже лежали на носилках и жаловались женщинам-санитаркам, были недовольны этой "прогулкой". Вдруг послышался голос того пожилого раненого, которого Сережа называл дядей Никитой: