Теперь маленький луч его грустных глаз был направлен на нее.
- Все хорошо, Герман Степанович!
Зуберман забрал у Гюльназ пальто, повесил на обычное место на вешалке.
В комнате они уселись на той же кушетке, а хозяин устроился в клеенчатом кресле, придвинутом к столу. Герман Степанович все еще не знал, как им выразить свою признательность за то, что в такое время вспомнили о старике,
- Искендер, что на заводе?
- Держимся, работаем, - тихо проговорил Искендер.
У старика просветлели глаза.
- Это хорошо. На ваш завод смотрит весь город. Он - надежда фронта.
Герман Степанович почему-то разнервничался.
- Мы это знаем, Герман Степанович. - Искендер хотел его как-то успокоить. - Фашисты кружат над нашими головами. Но и мы свое дело делаем.
Внезапно старик резко поднялся, взял со стола ноты.
Искендер и Гюльназ переглянулись: "Ты видишь, старику очень трудно..." - "Конечно, вижу..."
Крепко сжав в руках ноты, Зуберман остановился перед Гюльназ.
- Гюля Мардановна, будьте любезны, скажите, чем я могу сегодня вас порадовать?
- Чем хотите, Герман Степанович. Видеть вас, слушать вас, для нас всегда - счастье.
В светло-голубых глазах вспыхнул и снова погас ликующий огонек.
- Раз так, у нас нет ни права, ни времени сидеть сложа руки. Мы должны работать. Правильно я говорю? - Он полистал ноты. - Теперь в Ленинграде никто, даже такие старики, как я, не могут сидеть без дела.
Гюльназ, чувствуя его нервозность, вспомнила их первую встречу. Тот поезд "Москва - Ленинград", как они всю ночь простояли у окна в пустынном коридоре, беседуя. А за окном простирался черный простор. Тогда суждения этого величественного старика ошеломили ее. Но сейчас он так взволнован и слаб, что Гюльназ не может позволить себе рассказать ему о Виталии Лисицыне.
Сколько раз она порывалась это сделать... Но старик и без того плох.
Гюльназ знала, что в первые же дни войны ему предложили эвакуироваться из города, но Герман Степанович наотрез отказался уехать из Ленинграда. "Не спешите, - сказал он тогда, - я могу вам пригодиться". И действительно пригодился. Он не раз выступал в концертных залах города.
Но теперь, в эти тяжелые дни, о каком деле он говорит?
- Ну, можем мы приступить к работе, Гюля? - Герман Степанович отвлек ее от грустных мыслей. - "Патетическая"!.. Я знаю, что вы ее больше всего любите...
- Да, я могу слушать ее каждый день, - улыбнулась Гюльназ.
Герман Степанович, как обычно, подошел к роялю. Он был торжествен, как всегда, будто готовясь к выступлению в большом концертном зале перед огромной аудиторией.
Он успел только раздвинуть оконные шторы, как город сотряс вой сирены. Пули будто угодили в кисти старика, поднятые вверх, похожие на когти орла. Его гордо поднятая голова затряслась. Старик встал и двинулся к гостям.
- Вот видите! Работать не дают. Ничего, ничего, когда кончится суматоха, сразу же возвращайтесь. - Дрожащими руками он подал Гюльназ пальто. - Одевайтесь, одевайтесь скорее, пока спуститесь с третьего этажа... Александр, дорогой, быстрее...
- А вы? - Гюльназ чуть не кричала. - Вы тоже одевайтесь, спустимся вместе...
- Нет, нет, меня не ждите... Я еще должен... У меня много дел. - Он насильно надел на Гюльназ пальто. Взяв Искендера за руку, подвел к двери. Ну, идите, идите... Вот так... если не увидимся внизу, после отбоя сразу поднимайтесь ко мне...
- Так нельзя, Герман Степанович, - сказал Искендер, снимая с вешалки его пальто. - Мы спустимся вместе. Одевайтесь!
- Хорошо, хорошо... сейчас... вы спускайтесь, я иду следом... Он почти насильно вытолкал их на лестничную площадку, торопливо закрыл за ними дверь, даже забыв ее запереть.
- Что это значит, Искендер? Почему он выгнал нас из дома?
- Я тоже ничего не понимаю...
Они замерли на верхней ступеньке лестницы, не обращая внимания на непрерывный вой сирены.
За дверью послышались шаги, быстрые, торопливые. Это Зуберман с ловкостью льва, бросающегося на жертву, направился в свой рабочий кабинет. Вот его кривые и могучие пальцы с когтями орла впились в клавиши: загремели первые аккорды "Патетической".
Гюльназ, нащупав руку Искендера, тихо отворила дверь. Они молча притаились в полутемном коридоре. В кабинете старого музыканта кто-то будто заговорил сам с собой. В этом голосе, преисполненном страстью, бушевал ураган. Вглядываясь в окутанное заревом и дымом небо Ленинграда, он исторгал рев:
"О люди, держитесь крепче! Вы слышите, Бетховен провозглашает, что жизнь вечна! Да, жизнь вечна, вечна!.."
В этот момент где-то поблизости, может быть во дворе этого гигантского черного здания, раздался страшный взрыв. Дом содрогнулся. Гюльназ показалось, что стены надвигаются на них. Но звуки рояля заглушили все остальные звуки, заставили забыть обо всем. Теперь из холодной ледяной комнаты Германа Степановича несся рев, то полный гнева, то преисполненный веры и надежды. Он был таким явственным, что заглушал разрывы бомб, летящих на землю с воем. Гул снаружи наползал, но мощные аккорды глушили все звуки, несущиеся с неба. Казалось, город прислушивался к этим аккордам. В бесконечных небесных высях звучал призыв:
- Вот так! Горите, проклятые! Вот так! Вам этого мало, летучие мыши! Пока жив Бетховен - вы не увидите солнечного света... А Бетховен - вечен!
Он не видел, что гости давно вернулись и молча слушают его. Окно время от времени полыхало пламенем, которое быстро гасло. Его изрыгала зенитная пушка. Герман Степанович продолжал играть:
- Вот так! Горите, проклятые!... - Пройдясь быстрыми пальцами по клавишам, он торжественно продолжил: - Это Бетховен... Пушки стреляют по его приказу... Стреляют по его команде. Вот так... Так вам и надо, вот так!..
Глаза Германа Степановича пылали, как небо над городом, губы дрожали. Белая голова то наклонялась вперед, то выпрямлялась, широкие плечи будто пытались заслонить от несчастья.
С волнением и гордостью Гюльназ и Искендер смотрели на старика.
А пушки не умолкали, и гул вражеских самолетов не прекращался. Рояль бушевал. Бунтующая "Патетическая" торжествующими аккордами глушила эти страшные звуки. Снаружи метались черные тени, а изнутри сиял яркий свет. Снаружи неслось: "Конец жизни!" А изнутри: "Жизнь вечна!" Это была схватка в бездонном океане белого голубя с черным коршуном. Диалог был бесконечен, потому что ураган, объявший город, не стихал. У старика не было времени перевести дух. Его пальцы как будто разорвали возможности его воли. Самолеты летали, Бетховен возносился. Пушки гремели, Бетховен пел...
Внезапно звуки оборвались, пианист умолк, поспешно поднялся. И, продолжая разговаривать сам с собой, направился к окну:
- Эх, эти черные шторы!.. Я хочу умереть, сгорая, пылая в прометеевом огне Бетховена. Я знаю, Александр с Гюлей придут ко мне, обязательно придут, пусть не увидят они эту комнату во мраке... - Дрожащими руками с большим трудом он раздвинул шторы на окне, комнату залил розоватый отсвет пожара. Вот так... Я хочу умереть, глядя на этот дарованный людям прометеев огонь...
Он обернулся, увидел застывших в дверях, словно изваяния, сначала Гюльназ, потом Искендера.
- Гюля... дочка! Александр!.. Вы... вы...
Гюльназ бросилась к старику, схватила его за руку.
- Что с вами, Герман Степанович! - Дрожащими тонкими пальцами она гладила его руки, притянула их к своей груди. - Что с вами?..
Старый музыкант медленно поднял гаснущие глаза и взглянул на нее. Помолчал. У него не было больше сил.
- Герман Степанович, вы меня слышите? - Гюльназ снова взяла его руки в свои. Он сжал в горячей ладони ее холодные пальцы. Будто хотел согреть их жаром своего сердца.
- А что, девочка? - спросил старик спокойно и торжественно и посмотрел на Гюльназ, точно из-за облачных высот. - Я... Я хочу возвести гору, величиной в ваш Кавказский хребет, огромную безоблачную гору...
- О чем вы, Герман Степанович? - непроизвольно вырвалось у Гюльназ. Больше, чем эти слова, ее поразил удивительный блеск его голубых глаз, горделивая посадка головы.