Выходя из подъезда с вечно поломанной дверью он несет с собой три мешочка. В одном из них трубочный табак или махорка, желательно Моршанской табачной фабрики; в другом — карты и кубики для игры в лото, а в третьем жареные семечки для женщин и детей. Графин курит так много, что если он идет по улице с подветренной стороны и еще не видно его лица, то не надо быть сыскной собакой, чтоб понять: Графин идет. Говорят, по этому запаху в молодости его всегда находила жена, где бы он ни искал уединения. Пальцы у него короткие и мощные, кулак сжимается в гирьку желто-коричневого цвета, когда он кладет руки на столешницу.
Примерно в это же время на балкон дома напротив вывозят в кресле-коляске начальника одного из цехов бетонного завода Глебова, у которого весной разыгрался страшнейший ревматизм. Человек он веселый, хоть и немолодой, любит петь народные песни. При его красивом баритоне можно было бы иметь сольные концерты, а Глебов все пытается создать при заводе хор. Однако на репетиции редко приходят люди, имеющие голос, и Глебов в такие вечера бывает особенно грустен. Болезнь развила в нем давнюю страсть к рисованию: он ставит на балконе сконструированный им мольберт, больше напоминающий пюпитр, и с удовольствием рисует, отвечая на приветствия даже не кивком головы, а только улыбкой.
Выждав некоторое время после выхода Графина, во двор барыней выплывает Александра Григорьевна, бывшая бухгалтерша, женщина фронтовая, курящая папиросы. Она седая, терпеливая в разговоре, но не мрачная. Скорей спокойно-загадочная. Что-то киношное, столичное в ее милом наряде — она любит сиреневые и лиловые тона, тоскует о крепдешине и какой-то броши, утерянной несколько лет назад при пожаре в этом доме. В этом сезоне ее платье украшает лиловая розочка, похоже, из камня.
Графин и Александра Григорьевна здороваются. При этом Графин спокоен, а Александра Григорьевна часто поправляет в седых волосах скобу гребенки.
— Чо, Григорьевна? — говорит Графин.
— А что вас интересует? — деликатно осведомляется та.
— Сыграем? Метал колоду банкомет, и пот по лысине струился!
Александра Григорьевна дает поуговаривать себя, ссылаясь на то, что и народу мало, и деньги надо менять в магазине. Графин вытаскивает из кармана галифе полную горсть медных денег.
— Сколь тебе разменять?
— Слушайте! — зачарованно говорит Александра Григорьевна. — А они в самом деле у вас в кубышках хранятся?
— У меня в подвале монетный двор, — хитрованом рассыпается Графин.
Александра Григорьевна уходит за кошельком, где, по ее словам, остатки пенсии. Графин кладет на стол горсть новеньких монет. Они отражают солнце и уровень его благосостояния.
В одном из окон второго этажа появляется голый по пояс Федя Костенкин. Он растирается полотенцем, весело оглядывает двор и кричит:
— Графин, выходить, что ли? Давай мешай получше, я тебя нынче раскулачу!
Графин молчит, пускает клубы дыма. В трубке и груди его булькает, похрипывает.
Вскоре принялись за игру.
Порывы теплого ветра стремятся сбросить карты со стола, скрипят эмалированной чашкой фонаря на ближайшем столбе.
Молодуха Рязанова одной рукой качает коляску с ребенком, а другой двигает камешки по карте. Александра Григорьевна старательно сдерживает волнение: она курит и нарочито равнодушно смотрит на предвечернее солнце или поглаживает дворового пса Жулика, который, улыбаясь, положил к ней на колени многострадальную голову. Разомлев от ласки, он вприщур глядит, как чья-то хозяйка снимает белье с веревок, натянутых во дворе между столбами. Вдруг взлаивает и бросается к подошедшему к столу Гане Лихачеву. Все обращают на Ганю внимание, потому что знают: Ганя должен находиться в больнице.
— Ты, Ганимед, откуда в наших здоровых краях? — не отрываясь от игры, спрашивает Федя. — Отпустили, что ли? Режим нарушил?
— Сбежал я из больницы, — хрипит Ганя. Его почти не слышно.
— Что, что? — переспрашивает Федя, сморщив лицо.
— А! — машет рукой Ганя, горестно покачивает головой и удаляется к себе на второй этаж в комнату на подселении.
Возле стола все время крутится подросток Ермолаев по прозвищу Ермолай. Он нервно улыбается, почесывает то голову, то рукой руку, то подбежит к графиновским картам, то к рязановским, то крикнет:
— У вас же есть! Чо не закрываете? Александра Григорьевна, закройте бычий глаз!
— Десять?
— Ну да, десять — бычий глаз!
А Графин продолжает выкрикивать:
— Каря-баря! Смерть поэта!
— Что за каря-баря? — расстроенно спрашивает Александра Григорьевна, бегая взглядом по картам. Графин вежливо отвечает:
— Туда-сюда, как свиньи спят…
— Шиисят девять, — радостно поясняет Ермолаев и восхищенно следит за руками Графина.
— Ты кричи по-человечески, хрыч! — сердится Рязанова. — Надоело в кубики заглядывать!
— Сороковка-луковка!
— А смерть поэта? Смерть поэта-то что? — совсем расстроилась Александра Григорьевна.
— Фу ты, беда! — Графин недовольно опускает руки с мешочком: — Смерть поэта — тридцать семь!
— Ты вот что, Графин, — говорит Федя Костенкин, — ты не выдумывай!.. Вчера говорил на тридцать семь, что это вдова погибшего матроса, позавчера — до войны четыре года, в пятницу — еще как-то пыхтел!..
— В пятницу он говорил: даешь больничный!
— Как? — не понимает Александра Григорьевна.
— Ну повышенная температура! — поясняет Ермолаев, п улыбка растягивает его лицо от уха до уха.
— Все равно, Графин, не по-людски кричишь! — успокоение говорит Федя.
— А ты соображай, в институте учишься, — вступается за Графина Ермолаев и получает от Феди легкий подзатыльник, но лишь мимолетной тенью отражается это на его улыбке. Он, кажется, только развлек его. Но чтоб немного помолчать, Ермолаев находит в кармане гайку «на пятнадцать» и мусолит ее во рту.
Слышится песня: «…Там под солнцем юга ширь безбреж-ная-а… Ждет меня подруга чуть-чуть нежная-а-а…» — и к столу подъезжает на велосипеде Митяшка Бабаенок, маленького роста человек, который, напиваясь с получки, закапывает заначку под каким-нибудь столбом во дворе, а утром ищет, и если даже находит тот столб, то не находит заначки. На это есть Ермолаев — молодой санитар пригородного двора. Правая штанина старомодных Митяшинских брюк перехвачена у манжетов прищепкой, чтоб не затянуло штанину в цепь велосипеда. Митяшу трудно понимать новому человеку: он не может произносить шипящие.
— Вдорово, мувыки! — говорит он и развалистой походкой моремана подходит по очереди к представителям мужского пола, широко размахивается и жмет приветственно руки, а Ермолаеву говорит: —Уди, урод парфывый, бандит нефоверфеинолетний… Проныра…
Потом звенит в кармане мелочью:
— Фыграем?
— Жди низа, — говорит ему Графин и кричит: —Венские стульчики!.. Молодая!..
— Вдать так довдеффа, — громко говорит Митяша и всем поочередно заглядывает в глаза, — довдеффа тут… Фкоро ффем надо на юг подаватфа…
— Ой, на юг! — ехидничает Рязанова. — Тебя только на юге не видели… Может, еще в Италию захочешь или в Ниццу… Мало тебе тут Нелька морду-то царапает, а то как раз на юг…
Графин кричит попроще, когда начинается посторонний разговор. Внимание Митяше — любят его треп.
— Это он кота вчера сушиться вешал на бельевую веревку, — Федя Костенкин двинул фишку по карте. — Он его своей велосипедной прищепкой, а тот не будь дурак — да когтями…
— Пип, — кричит Графин, ни разу не улыбнувшись.
Рязанова закрывает цифру пятнадцать и продолжает разговор с Митяшей:
— На юг ему захотелось… Там и столбов-то таких нет, где деньги будешь прятать?
— Дура, — говорит Митяша. — Бевать отфюда надо: один ход — в дымоход! Ффем!
— Ох, дуроплет, — хохочет добродушный Федя. — Ох, не мешай, я сейчас середку кончу!
Митяша послушно замолкает, и снова все погружаются в игру.
Тактик от лото, Графин, желая выиграть, начинает шифроваться: