И что? Ваня пять верст за повозкой бежал, догнал у деревни, завернул.
— Она красивая была?
— Первейшей красоты, — гордо ответил старик, будто не Ивану принадлежала Настенька, а ему. Он раздул ноздри, будто собираясь нюхнуть табаку, весеннего духа молодости, и пояснил виновато: — Чтой-то подступило, — поднял растопыренную волосатую пятерню к левому лацкану пиджака, махнул ей и сказал: — Настя была первейшей красоты женщина… Настя, Стюра-то, когда погибла, мы думали, и Ваню хоронить придется. Не плакал, а чернел как головешка… На глазах.
— А что случилось? — спросил учитель, заволновавшись вдруг.
— Прихожу к нему однова, дружками уж стали, я ему вроде компандера по крестьянству был, он меня, брат ты мой, слушался… Ну, прихожу. Насти нету, а Ваня сидит и глаз с печи не сводит, эдак мне палец к губам: тихо, мол. Смотрю: у него к пальцу суровая нитка привязана одним концом, а другой конец за маятник. Ходики у него над головой. Сидит он и пальцем: туда-сюда, маятник двигает. Оказалось, Настя ушла телка привязать на выгон, а ему наказала через десять минут хлеб из печи достать. Часы сломаны, ну и сообразил Иван: маятник маять. Посмеялись мы этак же, нитку я у него отнял, стали хлеб допекать. И — гроза. Ребятишки с улицы прибежали мокрешеньки, шасть на печку. Гром, молния. Не пойди она тогда на выгон, и по сю пору бы жива была, и дружок мой… — голос Малых опять ушел в глубину горла, — сидел бы сейчас со мной тут вота… Вот и хлеб, вот и взрывник…
— Ее молния?.. — участливо спросил учитель.
— Она… Настя на плече железный штырь несла…
— Который в землю вбивают?
— Но!.. Он и притянул…
Учитель сдержанно вздохнул и сказал:
— Да. Такое бывает…
— Бывает, бывает, — повял старик. Учителю показалось, что старик сожалеет о поведанном ему, чужому человеку, и он решил не быть безучастным:
— А Иван-то что?
— Бился он тут, шибко бился в бедности с Настиными детишками. «В люди, — говорит, — их надо выводить, к хорошей жизни». А те — ну, варнаки, дети-то! И сам Ваня — чистое дитя… Был тут гармонист у нас, Славка Медников. Пришел к нему Ваня: продай гармошку! «Купи», — говорит. А гармония та, я тебе скажу, рубля не стоила. Планки ломаные, меха протерлись, свищут, на выдохе голоса дребезжат. Но — тульская. Отдал Ваня Славке сто пиисят рублей в новых тогдашних деньгах, по сорок седьмому году. «Сам обучусь, — говорит, — и детишек выучу, артистами станут». Вот неделю пиликат, месяц пиликат… «Барыню» разучил. Надоело, видать, ребятишкам-то. Раз приходит с работы, а они сидят на крылечке и в эти штучки, свистульки, что внутри гармони, насвистывают — раскурочили музыку. Ваня смеется, всем рассказывает: мои-то что утворили… Смеется, а ведь сто пиисят рубликов да по тем временам деньги большие… Да. После он им лисапед из района привез, как сейчас говорят: кардан гнутый и семь восьмерок в колесе… Парнишки из того подержанного лисапеда на другой день уже коляску сделали, бегунки такие. Ваню запрягут, и он на манер жеребца их по деревне накатывает. Да. Смеялись над ним, вроде дурачок, а кто знал-то, каково мужику было?.. Настя одна… Сидим, бывало, вот так же именины у меня…
Учитель хлопнул себя по колену:
— Как же я не догадался! У вас, Николай Анкундинович, день рождения сегодня?
— Именины. Когда в церкви имя дали… — махнул рукой: ничего. И продолжил: — Да… Придет и давай мне: был бы у меня, Никола, киноаппарат, я бы все заснял, как и что есть… Чтобы никто не забыл дружка дружку, чтобы смотреть, какие мы молодые были, какие тут речка да поля. Ты, говорит, хоть и кулацкого роду, Никола, но и тебя бы я заснял…
— Николай Анкундинович, — встал учитель, — погодите спать ложиться, я через минуту-другую приду…
— Спасибо, что зашел, — поднялся и старик, — я что хотел спросить-то: как бумага в розыск пишется? Я хочу найти Ваню… Знаю, что в Приморье уехал с детьми, а вот куда? Мудреное ли это дело? Он сам-то детдомовский, родных нет… Как искать?
— Сейчас я приду, — почти силком усаживая его на место, сказал учитель. — Приду — и все сделаем.
Вскоре Владимир Иванович вернулся, за ним в дверь вкатилась криволапая коричневая собака и кинулась обнюхивать углы. Не в силах сдержать юную улыбку, учитель полез за пазуху пальто и достал небольшую коричневую коробку.
— С днем рождения, — он был счастлив и доволен собой.
— Учтиво, — глухо, пряча глаза, сказал старик, — только рас-ходы-то зачем? У учителя зарплата… А-а! — рассердился на себя старик: —Не то говорю. Спасибо, Владимир Иванович, — он рассмотрел запонки, поднося их поочередно к лампе: — Красиво-то как…
Володя заметил по трясущимся его рукам, что он сдерживает волнение.
Поздно ночью возвращался домой учитель. Благо дом хозяйки стоял через дорогу с потушенными огнями и незапертой дверью.
АЛЕКСАНДР, КРЕПОСТНОЙ ЕЛИЗАВЕТЫ
Прошлую ночь Александр не ночевал дома. Вечером после смены он встал во дворе и с полчаса стоял, глядя на свет в своих окнах. Одно в комнате — оранжевое от абажура, другое на кухне — голубое от занавесок. Окна как все другие. Лиза, конечно, дома на кухне: к его приходу горячий ужин всегда стоял на столе. Дверь открыл своим ключом, еще не зная, что сказать. Вообще он любил, чтобы ему открывала Лиза. «Здравствуй, котик», — обычно говорил Александр. Лиза скупо, пасмурно улыбалась и говорила по-молодежному: «Чао, бамбино, чао».
Александр вошел и зачастил с порога:
— Слышала, котик? Ночью резкое похолодание до минус сорока — сорока трех! Штормовое предупреждение передали! Шторм, Лиза! Шторм, котик. Горячая вода есть?
Медлительная Лиза топталась в проеме кухонных дверей, смотрела на Александра строго, тщась что-то вспомнить, но штормом из ее головы это «что-то» вышибло.
— Что за шторм еще? — Она ждала ответа, глядя, как муж разувается. Разувался он медленно, вникая в обстановку.
— Я говорю: горячая вода есть? А то, может, опять в ко тельной перекур… Кто их знает? А бриться надо? Мыться надо? Эх, жизнь шоферская…
Он ослабил напряжение, и Лиза вспомнила, что муж не ночевал дома.
— Ты…
— А то промерз, как… Ну-ка, Лиза, глянь, что я купил… — В одном валенке он промахнул к порогу, развернул кусок мешковины в углу. — Полы-то летом будем красить? Будем! Запас — он не тянет… А цвет! Ты глянь, котик, какой цвет! — Александр держал две жестяные банки, по одной на каждой ладони. — Цвет — первое дело…
Лиза снова забылась, кося на банки сурово и недоверчиво:
— Что за штуки? Краска, что ли?
Александр лучился, смеялся глазами, ртом:
— Краска, котик… Нитроэмаль…
Лиза подошла, взяла банку, понюхала через крышку. Поскребла ногтем этикетку и спросила, смягчившись:
— Нитра или ималь?..
— Нит-ро-э-маль, — терпеливо, как любимому ребенку, объяснял Александр. — Тут написано так. А цвет — желтый! Половой, значит…
— Дак ималь или нитра? — Лиза злилась, если что-то не понимала. После укуса энцефалитного клеща ее характер очень изменился.
Саня улыбался уже бесконечно долго:
— Котик, это ни-тро-э-маль! Все вместе! Эмаль на нитрооснове. Поняла?
— Фу ты, беда! — Лиза осмотрела банки, потом мужа. Глаза ее округлились и потемнели от гнева: — Будь ты трижды неладен! Ты скажи: нитра или ималь? Вот Вера-то Фадеева нитрой покрасила — заглядишься! А сверху — лак!
— А сверху лак, — поддакнул Александр. — Лак дает блеск. Сверк такой дает. Дае-ет!
Тут Лиза вспомнила и главную обиду:
— Ты где сегодня…
Но Александр уже весело скинул второй валенок и глянул на часы: надо торопиться.
— Иди, Лиза, жарь-парь, а я тебе такое расскажу — ума не приложишь…
Сброшенный валенок успокоил Лизу. Послушно и все же со свирепым лицом она продолжила жарить лещей. Их румяные корочки вызывали у Александра хорошие чувства, но нужно было беспрестанно отвлекать Лизу от желания задать ему вопрос о ночлеге. Александр заговорил: