— Да разве это жизнь? — хохотал он, делаясь еще красивей.
Аня рассердилась:
— Уходи. Я больше не буду тебя пускать.
Слава обиделся и ушел среди ночи. Она же не спала до утра, ревновала и боялась, что на него нападут хулиганы, испортят лицо.
Он не приходил с неделю. Потом пришел мрачный. Долго молча перебирал гитарные струны, пел песни без слов, пока не сообщил, что пришел попрощаться перед отъездом на БАМ.
— На БАМ? — Аня обрадовалась, что он заговорил, и огорчилась, вспомнив бабушку Пинджукову. — А зачем?..
— А зачем вот вы в города летите, как бабочки на мед? — зло спросил Слава. — Чего вот ты хочешь достичь?..
— Мухи, а не бабочки, — растерянно поправила Аня.
— Тем паче, — поморщился он. — Летите из своих деревень, глупые… А как выжить-то, не знаете. Вот тебе мой новый адрес — приезжай. Будем строить магистраль и совместную жизнь.
В эту ночь он остался в комнате подавленной Ани.
В эту ночь дом загорелся.
В двери Ани стучались соседи по квартире, звали ее, а она плакала, думая: увидят его, увидят!..
Все стояли и смотрели, как ухнула в небытие половина двухэтажки, как суетятся молодцы-пожарные, как Слава, поливаемый водой из шлангов, бегает в огонь и вытаскивает на улицу Анин скарб, как он стоит рядом с ней и смеется, зажав под мышкой медную чеканку. На его пальто звенели ледяные медальки. И Аня решила доказать этим ротозеям, следившим за ее личной жизнью: нате, смотрите. Она попросила Славу:
— Дай мне сигарету! Все пялятся, как…
Он дал сигарету и, не прощаясь, ушел во тьму декабрьского утра.
Погорельцев временно разместили в частных домах. Два дня Аня ждала, но он не пришел. На третий день Аня пошла к бабушке Пинджуковой и все ей поведала. Та повертела в пергаментных руках записку с адресом:
— Эх, Анька, Анька! Думаешь, ты одна такая дура? Собирайся, дуреха, поезжай и найди его и выйди за него замуж! Там, на БАМе, жизнь, там школа. А дворником комсомолке — срамотища! Э-эх, дура.
И напекла пирожков Ане на дорогу, но дорога оказалась не такой скорой, как предполагала бабушка. Нужно было рассчитаться с домоуправлением, сдать инвентарь, получить расчет. И пирожки были съедены на месте.
Потом Аня Арентова ехала в поезде Москва — Владивосток по указанному Славой адресу. И если бы ее спросили, зачем она едет на БАМ, то она ответила бы, что за Славой.
Поселок, куда приехала Аня, находился почти в ста километрах от столицы Центрального участка БАМа. Магистраль ушла далеко вперед, а пристанционный поселок еще строился, омолаживался. Огромные автомобили возили песок к растворному узлу, но того, кого искала Аня, среди шоферов не нашлось. Аня съездила на речку, где черпал песок «драглайн», но там машинистом был пожилой Слава.
Заведующая почтой ушла в декретный отпуск, и Аня временно оформилась на ее место. Она надеялась, что от Славы придет какая-то весть, в тощих пачках писем мелькнут его имя и фамилия.
Днем Аня сортировала и разносила письма, оформляла заказы на междугородные переговоры, штемпелевала бандероли, а вечерами в своей комнатке тут же, при почте, читала свежие газеты, чувствуя себя причастной к огромной стройке.
Три раза в неделю регулярно ходила в клуб на репетиции, где играла на гитаре и пела туристские песни. С появлением Ани клуб стали навещать молодые парни и старались превзойти один другого в озорстве и одаренности. Когда один из них попытался въехать на высокое крыльцо клуба на кобылице, запряженной в кошеву, Аня отхлестала лихача его же кнутовищем. Здесь она чувствовала себя уверенно. Здесь начиналась ее новая взрослая жизнь. Жизнь нужного человека.
Вот приходит на почту бабушка Тая. Когда-то белая береста ее лица к старости стала коричневой корой, но, глядя в ее ясные глаза, Аня легко представляла ее молодой. Эти глаза словно омыты утренней росой. Аня знает, что бабушка Тая ждет известий от своего бывшего квартиранта Сереги Шапкина, но делает вид, что не за тем пришла, да обмолвилась. Тянет бабушку к домику почты, как курильщика к табаку. Серега жил у нее три года, уехал жениться и пропал. А она привязалась к Сереге, ждала внуков: квартирант был сиротой, но сиротой веселым и задиристым. А бабушка Тая веселье в людях любила.
— Что пришла, бабушка? — спрашивает Аня из-за стойки, а руки продолжают сортировать стопочки писем.
Согбенная старушка поздоровается со всеми и выложит:
— Да лезешь к ему, к счетчику-то етому, лезешь… Пишешь километры-то ети, пишешь…
— Киловатты… — поправляет машинально учительница начальных классов Федосья Петровна. — А впрочем…
— Киловатты ли… Кто их знает? Вот был Сережка-то, губошлеп-то кучерявый — вот и жись была…
Пока бабушка Тая ищет в карманах плюшевой жакетки расчетные книжки, ее собака обнюхивает людские ноги. Их обычно пары две-три. Тут и унты Григория Куликова, ехидного старика. Он говорит:
— Ты, Таисья Ивановна, колдунша старая, смотри!.. Ежели твоя булька щас возьмет, пра, да меня за лытку — кусь — я на тебя в товарищеский суд петицию подам!
— Она у меня в нашейнике, — миролюбиво оглядывая присутствующих, отвечает бабушка Тая. — Пошто ей погано-то мясо кусать? — и мелконько смеется.
Неизвестно почему радуется Федосья Петровна и спрашивает учительским голосом:
— А при чем здесь ошейник? Намордник надо собаке!
— Собаке и так муторно живется, — снова смеется бабушка Тая. — А меня, пенсионерку, кто защитит? — Она берет варежки в зубы, а двумя руками несет к стойке свои бумаги. Кладет все на стойку и продолжает: —Пенсионерки никому не нужны. Сама-то теперь уж не отлаюсь — собака нужна на такого, как вон Гришка Куликов.
Григорий мужественно, мудро глотает обиду:
— Ага… Ну, сказать, и черти эти девки зареченские: еле одна от пятерых отбрехалась! — и орлом глядит на учительницу.
Аня смотрит расчетные книжки и выясняет, что у бабушки трижды уплачено за январь месяц.
— У тебя, баб, еще остаток по деньгам! — говорит она.
— Ну, — сдержанно радуется та. — Я помню: две пензии не платила, а потома-ка сразу денежку и отдала…
И Аня вдруг говорит:
— Я к вам буду приходить в конце месяца и снимать показания счетчика. Хорошо? Не прогоните?
— Уедешь скоро… — внимательно поглядев на Аню, говорит старая. — А приходить — приходи. Квасом напою. Женишонка-то не нашла тут, стало быть, уедешь скоренько…
— Не уеду, — отвечает Аня с верой в свои слова.
Бабушка идет к выходу, оборачивается в дверях и говорит Ане:
— Переходила бы, девка-матушка, с почты ко мне… У меня, хоть и прохудилась крыша, а не каплет. Я и сварю, я и сказку скажу… Не бойсь, Аннушка, чужедворкой не будешь… Подумай…
Григорий Куликов откашливается, чтоб съязвить, но Аня говорит назло ему:
— Хорошо, я подумаю.
Потом учительница листает толстый справочник городских индексов, а Куликов смотрит в окно. Оба они пенсионеры, им скучно в домах, а почта для них как клуб.
А зима идет к концу неделя за неделей. И вроде бы эта жизнь ничем не отличается от той, степной: тут поселок — там село. Тут простые люди и простой говор — и там. Молодость ее искала крупных перемен и больших сравнений, умом она сопротивлялась этой своей нынешней жизни, а душой чувствовала, как взрослеет. Менялись ожидания, ей уже нравилась тайга, близкие гудки рабочих поездов, и она писала домой нечастые, но длинные и нежные письма. Лицо Славы затерялось в памяти, стерлось, и она уже не знала: так ли хочется слова видеть его, как прежде.
В первый понедельник апреля появился Слава и по-деловому, не давая себе удивиться, спросил:
— Ты что, уже здесь?
— Здесь, — подтвердила Аня, не представляя: что же нужно делать.
— Даешь, подружка, — слегка озадачился он. — Ну? И куда я с тобой? У меня ни кола ни двора. Вот, — он достал прищепку из кармана кожанки, — только прищепка! Как она ко мне попала — не знаю…
— А ты меня ни с кем не путаешь? — В Ане росло сопротивление силе, которая снова и мощно врывалась в ее новую жизнь. — Похоже, путаешь…