— Ну ты, Василий, прямо на три серии тянешь… — не выдержал Свербейкин. — Поймал ее, что ли?
— А то нет, — помолчав мгновение, сказал Василий.
По лесной дороге женщина везла детскую коляску с пустыми бутылками.
— Тетка! — встал Василий. — Курить ма?
Закурил. Охранники тоже встали, оправили гимнастерки, стряхнули хвоинки с брюк.
— Во! — подошел к ним Василий. — Раскрутили — и вперед! Нет, земляки… Дайте папиросу докурить. Там, в милиции, не дадут…
— А приходилось там бывать? — спросил Свербейкин.
— Был раз…
— За что?
— Одному челюсть своротил… На сутки загремел…
— За что? — снова спросил молодой. — Челюсть-то за что?
— А чтоб резинку не жувал… Не могу глядеть, как они эту жувачку жуют…
Пожилой засмеялся поощрительно, утер губы ладонью и присел опять, говоря:
— Ладно врать-то… За это бы сутками не отделался. Докуривай да пойдем… — Он опять засмеялся. — Ну ты и человек! Родит же земля — каких только не насмотришься! Жить бы да жить такому мужчине — ан туда же! — в камору! — покачал головой, вздохнул: — Как поймал-то?
— Да как? Прихожу, своим ключом дверь отчиняю, а там на цепке. Стучусь. Она квохчет: «Ой, кто там? Ой, погодите, мужа дома нет, ой, я раздетая!» Ой да ой! «Открывай, — спокойно так говорю. — Не буди соседей, два часа ночи уже». Открывает — бух в ноги… Ну, бросил их да побрел. Помыслы были вернуться: нет, думаю, доломает она меня. Так и бреду…
Дядя Леня сидел задумчивый, Свербейкин от смеха ремень расстегнул. И сам Василий улыбался, глядя на бывшую папиросу.
— Скрутило ж тебя, малый… Скрутило, — сказал дядя Леня и глянул на молодого, прищурив один глаз, как в мучительном раздумье. — Гришка, а Гришка?..
— Чо?
— Чо-о-о! — передразнил его дядя Леня. — Хватит мух ловить — пошли… Чо-о! Тебе только и дел, что по лесам валяться… Чо-о о…
Шли молча. Вскоре за поворотом должен был открыться железнодорожный профилакторий, а в километре от него уже пойдут жилые дома и автобусные остановки.
— Портянки трут чего-то, — сказал дядя Леня. — Стой-ка, переобуться надо… Мозолей набил на картошке, теперь вот… ишь… Картошки в этом году мало содим… Дети взрослые, в магазине берут… Пых-пых… А там разве корнеплод? Червь да пролежины… Так ведь, Василий? Ну. А я что говорю? Ты вот что мне скажи: где документы посеял? И так думаю и так — не придумаю: как это можно без документа жить?
— Я их, дядя Леня, потерял, правда. В милицию чо-то сразу побоялся, а потом запустил…
— Стоп-стоп-стоп! Пых-пых… Как это потерял, ты расскажи вот…
— Длинный это рассказ, — ответил Василий. — А ты, дядя Леня, портянку-то не по-армейскому мотаешь… Не-ет…
— Я по-крестьянскому мотаю, а ты мне не указ, Васька… У меня этот сустав на пятке еще с войны раздроблен. Вот и мотаю, как удобней… Пых-пых… Переку-у-у-ур! Ну, давай, Васена! Садись…
— Да, — отмахнулся Василий, садясь. — Чо рассказывать? Я ж говорю, дядя Леня, после той цирюльни… месяца три ждал, чтоб домой не тянуло к родной жене. Ляжет иногда какая-нибудь шельмочка со мной, дышит в подмышку, а я думаю: эх ты, дура ты, дура… любил ведь тебя кто-нибудь, мамка ведь у тебя есть. Да так всю ночь и пролежу: то сплю, то думаю. А в одно утро, вот как седни, враз отрезвел. Поеду, думаю, к сестре, в Канск-город. Поеду, думаю, пока на книжке еще осталось. Взял денег в карман — они пищат, на волю просятся. Ну я подарков накупил. Сестре Надежде — на платье, свояку — бутылку, старшему племяннику — духовое ружье это, младшему — книгу «Как закалялась сталь»… Билет взял. Рублишки все пищат — праздник, вроде жизнь новая начинается. Поехал. Очнулся на станции Чаны — ни тебе вещей, ни денег с чемоданом. А документы вот тут в пинжаке лежали — и нет. Хожу по этому вокзалу. И никого-то родни нет. Сестренка в Канске спит, не знает… Ничо не знает: каково ее братцу… Рожала меня мать, думаю, от болезней хранила, баюкала — песни пела… И сам-то мальчонкой все глядел: где это земля с небом сходится? Э-эх!
— И что? — задумчиво, сквозь прокашливание спрашивает дядя Леня. — Интересно: что дальше было?
— Пора нам, — встал Свербейкин. — Сколько ж можно?
— Чего ты? — строго спросил дядя Леня.
— Да пить охота! — усталым голосом ответил Свербейкин.
— Вон сбегай-ка в профилакторий за куревом, там и попьешь заодним…
— Да мимо ж пойдем. Какой из меня скороход…
Уже стоя, дядя Леня продолжал ворчать:
— Рассказывает ему человек, чего по радио не передают, — дак нет! Как черви его точат… Студент тоже…
— Ладно, — говорит Василий, разминая ноги. — Дорогой расскажу. А то, я смотрю, попадет вам от начальства.
У профилактория снова останавливаются. Ждут, когда молодой сходит за водой и куревом.
— Вот так, — вздыхает дядя Леня. — Лови блоху, а не жизнь плоху… А чего это тебя так скособочило?
— Ага… Ограничение движения в области правого плеча пишут… А рука — вишь, — Василий согнул руку в локте и стал поднимать на уровень плеча. Рука поднялась с легким треском. — Вот…
— Правого… — мрачно усмехается дядя Лепя. — У рабочего человека все плечи правые, неправых нет… Да. А вообще, — отвернулся он в сторону тропки на профилакторий, — иди-ка ты, Васена, пока Свербейкина нет. Уезжай в свою деревню, выправляй документы да детей заводи, чтоб за землю держались… Умней тебя чтоб были. Чудной ты! Простой, сказать. Я ведь думал, ты по дороге убежишь от старого да хромого, дак ведь… Иди давай по холодку…
Но Василий не шел. Стоит лыбится.
— Иди! Чо встал, луковая твоя голова… Щас на тебя всех собак навешают — и в колонию. А там позорно находиться… Молодой, здоровый, руки-ноги на месте. Ну, скрипит рука! Дак ты ж не спортсмен, так я говорю? Или я неправду говорю?
— Нет, дядя, — посерьезнел Василий. — Сил у меня больше нет. Нету моих сил… Куда скрываться? Я вот подумал. Ну дадут годок, а мне польза. Документы потом выдадут — и я в село. Не в свое, пускай… мало ли их? В одной Сибирюшке не счесть сколько… А тут этот же год будешь ходить, документы хлопотать, да унижаться, да протоколы подписывать…
— Дак порядок — он порядок и есть, — значительно развел руками дядя Леня. — Но смотри, сынок… Чужая душа потемки, может, ты и прав…
— Прав, дядя. Да и вам за меня было бы, поди?
— Это уж не твоя забота…
На изгибе тропы, в ельнике, показался Свербейкин с сигаретами.
— Чо это он так много? — удивился Василий из вежливости. — Ты ж не куришь, дядя?
— Огород городить.
— А-а…
— Ага-а… Ну что: посидим, покурим да вперед пойдем?
— А куда назад-то? — хохотнул Василий. — Вперед…
— Чего это вы такие веселые? Чо смеетесь? — спросил, подходя, Свербейкин. Глядя на них, Свербейкин помрачнел: ему казалось, что причина смеха — его ковыляющая походка. А ее, этой причины, вообще не было. Так-то.
ИГРА В ЛОТО
Такие дома строили у железнодорожных станций, в речных портах. Двухэтажные из серых и черных шпал, с окнами в суриковой обналичке. Летом во дворах этих домов пахнет помойкой, и если бы не повсеместная кленовая, тополевая, бузиновая зелень, если бы не цветущие палисадники, то пахло бы еще дезинфекцией.
Во дворе дома, о котором я хочу рассказать, стоят вкопанные в землю столики, и, как только с ближайших заводов — бетонного, асфальтного и щебеночного — пойдет по домам первая смена, за столиком появляется зубастый и до голубизны выбритый старик, который зимой ходит со скребком, ломиком и метлой. Его зовут Графином, и зимой этот знающий себе цену человек чистит общественные уборные, летом же читает книги и играет в лото.