ван Сваненбюрх (Обращаясь к Рембрандту). А не начать ли и нам делать то же самое? Как ты полагаешь, Рембрандт, можно позволить Флиту писать все, что ему заблагорассудиться?
Лисбет (не замечаяя иронии). Замечательная мысль! Людям надоедает смотреть на одно и то же, все поклонение Волхвов или сплошные апостолы. Тем более, они не пользуются спросом в наших протестанских церквях. А ведь, если подумать, в писании столько замечательных сюжетов.
ван Сваненбюрх . А понимаете ли, милая девушка, почему мы пишем эти скучные, как вы выражаетесь, сюжеты? А потому, что их выбрало время. Да, да, вам молодым кажется, что все только начинается, и всякая новая вещь непременно вытеснить старую. А в том то и дело, и это понимаешь не сразу, что за прошедшие тысячи лет, все легковестное и ненастоящее, тысячу раз возникавшее, развеивалось как туман, сгорало, подобно падающей звезде, не оставив следа в человеческих душах. И лишь эти немногие идеи человечество сохранило, и они, как факелы в ночи, освещают его путь.
ван Сваненбюрх (после паузы) . Возьмем к примеру "Валаама и ангела" Весьма драматичекий сюжет: Валаам, призванный моавитянами, отправляется верхом на ослице проклинать народ Израиля. На узкой тропинке им преграждает путь ангел, которого ослица видит, а Валаам - отнюдь. Поразительно! Животное видит посланника Бога, а человек - нет! Да, сюжет весьма соблазнителен, но таит в себе слишком много трудностей, и трудности эти таковы, что с ними не справится даже законченный мастер, а не то что мальчишка-ученик. Как вы справитесь одновременно с Валаамом, который тянет в одну сторону, с ослицей, тянущей в другую и, наконец, с ангелом, парящим где-то в небе над ними? Впрочем, можете пробовать. Что бы мы не писали, мы все равно чему-то учимся, хотя бы тому, что есть вещи, которые нам не по плечу.
Рембрандт (задумчиво). Это можно сделать.
ван Сваненбюрх . Неужели? И как же ты взялся бы за дело, друг мой?
Рембрандт (помогая руками). Я построил бы треугольник: основание Валаам и ослица, вершина - ангел, отодвинутый в глубину и как бы изогнутый.
ван Сваненбюрх . Значит, по-твоему, достаточно изогнуть ангела, и он полетит?
Рембрандт. Нет, изогнуть не достаточно, тут дело еще в свете и тени. Валаам и ослица должны быть темными, а ангел...
ван Сваненбюрх . ...светлый.
Рембрандт. Да, и скалы вокруг нужно писать коричневым, землянным цветом...
ван Сваненбюрх . Я всегда считал, что прикрывать цветом изъяны контура, значит - откровенно мошенничать. Ошибка - всегда ошибка, и сколько ее незамалевывай, ее заметят.
Отец (прерывая неловкую раузу). Молодежь всегда такая, она чувствует свою силу и думает, что может горы перевернуть.
ван Сваненбюрх . Совершенно верно, уважаемый Хармен, в свое время я тоже верил, что нет такой задачи, которую невозможно разрешить. (Откидывается на спинку стула.) Ну не глупо ли нам тратить свое драгоценное время на споры о трудностях, стоящих перед каким-то учеником из Дордрехта. (К Ливенсу.) Ты Ян, сам-то, чего достиг, мы с Фьереттой с радостью посмотрим твои рисунки. Правда, ты очень изменился.
Ян Ливенс . По-моему, это вполне естественно - перемена места кого хочешь подстегнет. Большинство молодежи в Амстердаме держится того мнения, что два года у одного мастера - это уже предел. Третий год - чаще всего - пустая трата времени. Я хотел сказать, что если человек может чему-то научиться, то хватит и двух лет.
ван Сваненбюрх . Я бы сказал, что это зависит не только от учителя, но и от дарования ученика. Три года - обычный срок, установленный гильдией святого Луки, и, как мне кажется, устраивающий всех.А скука, одолевающая некоторых к третьему году, объясняется ленностью и нежеланием совершенствовать свое мастрество, а главное, поскорее нетерпиться получить публичное признание, да, да , публики, которая бы охала и ахала вокруг его картин.
Отец. Вы совершенно правы, господин Сваненбюрх.
ван Сваненбюрх . Ну, а из признанных мастеров, кто-нибудь поехал в Италию?
Ян Ливенс . Ничего не слышал об этом.
ван Сваненбюрх . Если бы я был новичком, прошедшим обучение, как вы, амстердамцы, выражаетесь, в провинции, я бы выбрал не Амстердам, это, в конце концов, тот же Лейден или Дордрехт, только побольше, я бы отправился в Италию.
Мать. Прошу вас, господин Сваненбюрх, не вбивайте вы эти мысли в голову Рембрандту. Я не переживу, если он уедет так далеко, да и у отца нет денег на такую дорогу.
Рембрандт. Напрасно беспокоишься, мать, меня в Италию и палкой не загонишь. Меня с души воротит, когда я смотрю на их смазливые голубенькие горы и небеса, мне кажется, что они все пытаются изобразить то, чего нет в этом мире, и проходят мимо настоящих сокровищ.
Фьеретта (мужу). Дорогой, не пора ли нам отправляться, у тебя с утра уроки, да и хозяевам надо отдохнуть.
ван Сваненбюрх (вставая) . Действительно, надо поблагодарить хозяев, мне, правда, завтра с утра пораньше в штудии. (К Ливенсу.) Ты не покажешь нам свои работы?
Ян Ливенс . Да, конечно.
Мать. Прошу вас, побудьте еще, госпожа ван Сваненбюрх. Не обращаейте на них внимания, это все от молодости....
ван Сваненбюрх (подходя к Хармену). Огромное спасибо за прием, господин ван Рейн. Не расстраивайтесь, у нас среди художников всегда споры, да еще и не такие.
Фьеретта (подходит к Рембоандту). А вам, Рембрандт, я хочу сказать: когда-нибудь вы и сами поймете, что вы погорячились, и, как вы выражаетесь, красивенькие горы и голубенькие небеса, действительно существуют, но они, конечно, еще более прекрасны, потому, что наполнены дивной душой Данте и Микеланжело, и всех остальных, любящих свою землю, людей.
Гости откланиваются. Рембрандт резко встает и где-то в дальнем углу сваливает мольберт.
Мать. Что случилось? Геррит упал?!.
Лембрандт. Нет мать, это я уронил мольберт.
Мать. Мольберт, ох, а как же картина, не испортилась?
Рембрандт. Нет, картина уцелела чудом. Здесь невозможно работать, стоит повернуться, и обязательно натыкаешься на какую-то чертову рухлядь.
Отец. Лучше бы научился разговаривать со старшими, а не привередничать. Я в твои годы ютился в одной комнате с двумя парнями, и у нас был один стул на троих..
Рембрандт. Но ты не писал картины.