— Ну, брат, нет слов, — заявил Толстяк, огромный мужчина с непомерно раздутым брюхом, выпиравшим из-под широкого красного пояса, который он то и дело подтягивал, чтобы удержать спадающие штаны. — Если когда-нибудь судьи надумают оттяпать тебе голову, ты попроси у них таксе же угощение, перед тем как полезть по ступенькам церкви святого Подневолия. Сам Дейблер рот бы разинул!
— И дал бы ему драпануть! — заключил Жаба.
Фонарь принимал все это с равнодушием, достоинством и гордостью, откинувшись на стойку и опираясь на нее локтями, но лицо его расплылось от блаженства.
— Все это ладно, — заявил он тут же гнусавым голосом истого жителя предместья, — хватит кропилом-то махать, налили бы чего покрепче святой воды?
— Пить будешь?
— Как лошадь!
Тут вышел вперед Гроза-Легашей, престранного вида субъект, сутулый и кривоногий:
— Давай, угощаю… наливай, обезьяна! Слыхал?
«Обезьяна» — хозяин «Кружки» — все отлично слышал. Такого предложения ему никогда не надо было повторять дважды. Бывалый торговец, умелый кабатчик, он обладал особым нюхом на тягу к выпивке, порой еще дремлющую в душе посетителя.
— Такое дело требует, чтоб каждый каждому поставил! — посоветовал он.
Фонарь одобрил:
— Хорошо сказано, приятель!
Кабатчик поспешил добавить:
— Я тоже ставлю, сколько вас тут будет?
Их было семеро; хозяин налил семь стопок.
— Ваше здоровье!
— За твое!
— Ух, хорошо прошла!
— Полезней всякого лекарства!
Стопки враз опустели — в этом кабаке спиртное глотали залпом — и хозяин снова наполнил их своей невероятной смесью, образно прозванной им «Коньяк Бей-дубина». Однако после первого возлияния ловкий хозяин «Кружки» незаметно вылил свою стопочку на пол, отлично зная секрет приготовления этого пойла, и провозгласил:
— Один круг прошел, шесть осталось!
Ему ответили развеселыми восклицаниями:
— Еще бы, сукин ты сын, когда набьешь живот крутыми яйцами, поневоле будешь веселиться!
— Эй, Фонарь! Много пьешь, не боишься огонь загасить? Намокнет фитиль-то!
— Брось ты! У этого Фонаря заместо фитиля спиртовая лампа!
Каждый старался вставить острое словцо, изощряясь по своим возможностям. Зато Фонарь, казалось, потерял интерес ко всему. Он уже крепко выпил полчаса назад, когда предложил свое поразительное пари, развеселившее всех собравшихся, теперь же, после нескольких стопок был пьян вдрызг. Он побледнел, то и дело клевал носом и время от времени вздрагивал всем телом, хотя в «Кружке» было нестерпимо жарко. Словом, выглядел он еще хуже, чем обычно; его длинное, тощее тело казалось таким хрупким, что вот-вот переломится, а ноги держали его разве что только по привычке.
— Не знаю уж, чья тут вина, крутых яиц или купороса, — вмешался Толстяк, — только гляньте-ка на парня! С чего это он шары вылупил? Смотри, как бы не выскочили!
Апаши окружили Фонаря, рассматривая его без всякой жалости, напротив, с каким-то удивлением, восхищением, а он машинально, как автомат, опрокидывал стопку за стопкой, с упрямством, свойственным пьяницам, которые упорно продолжают пить, уже не понимая, что пьют.
И вот в то время, как все сгрудились вокруг Фонаря, здесь появилась еще одна посетительница.
Это была молоденькая девушка, почти что девчонка, одетая кое-как, растрепанная, но глаза ее блестели, на щеках играл румянец и движения были полны изящества. В руках она держала огромную корзину с букетами фиалок. Она вошла в «Трехгрошовую кружку» весьма уверенной походкой.
— Купите цветочки, дамы-господа, дешево отдаю, все равно что даром!
— Эй, девчонка! — позвал ее Гроза-Легашей.
Девушка подошла к стойке, окинула взглядом собравшихся, но особенный интерес у нее вызвал Фонарь.
— Эй, девчонка! — повторил апаш. — Сколько тебе за всю корзину?
— Пол-луи.
— Ну, ты и даешь! Губа не дура!
— Я за эту цену сама купила.
— Заткнись! Смеешься, что ли?
— Да нет, ничуть…
— Бабушке своей рассказывай!
Гроза-Легашей взял девушку за плечи и чуть ли не силой подвел к стойке.
— Давай чокнемся… Хозяин, налей девчонке пойла, видел, какая славная пичужка!
Цветочница стряхнула с себя руку непрошенного кавалера.
— Прочь лапы! — скомандовала она решительным, отнюдь не испуганным тоном. Потом спросила, указывая на Фонаря, который искоса глядел на нее в полном одурении:
— Что это с парнем стряслось?
— Да, видно, живот схватило.
— Это вы его напоили?
Толстяк возразил:
— Нет, послушай… так это твой, твой парень? Какая храбрая заступница выискалась! Эй ты, девчонка! Ты что же, думаешь, что он еще мал, сам упиться не умеет? Не дорос еще? Тебе нужны — которые подлиннее?
Между тем цветочница подошла вплотную к Фонарю и с любопытством его рассматривала. Очень спокойным голосом она обратилась к пьяному:
— Ты и впрямь упился? Скажи, деточка! Букетик фиалок не желаешь?
Окружающие расхохотались.
— Вот черт-те что, потешная какая девчонка, животики надорвешь от такой дурацкой трепотни! Фонарь у нее в деточках ходит! Ну, смех да и только!
Однако вскоре им все это надоело. Достаточно времени потратили они на цветочницу, почесали языки на ее счет — и хватит, заговорили о другом, а разговор завел все тот же Гроза-Легашей.
— Слушайте, ребята, — обратился он ко всем сразу, — вы не знаете случайно, что подумывают фараоны насчет ночного извозчика и пришитого папаши Шаплара?
Вопрос остался без ответа, никто ничего об этом не слыхал, даже Толстяк.
— Фонарь-то, конечно, мог бы кое-что порассказать на сей счет, — заявил Жаба, — но сейчас его расспрашивать — все равно что на Триумфальную арку плевать, чтобы она покраснела. Ничего тут не попишешь. Повезло ему…
Толстяк все не мог расстаться со своим вопросом:
— Ну и гвалт поднимется вокруг этого чертова дела с убийством хозяина «Пари-Галери»…
И так как Гроза-Легашей делал вид, будто это не так уж важно, Толстяк разозлился и заорал:
— Я-то знаю, что говорю! У моей барули в Префектуре есть парень не промах, ей потому и на панели лафа… Так вот я от него знаю…
— И что же ты такое знаешь?
— В общем-то россказней хоть отбавляй… Вроде бы старика Шаплара ухлопал Фантомас, потом его увезли на извозчике, потом куда-то пропали и труп, и извозчик, — брык! И все прямо под носом у этого писаки несчастного, то ли журналиста, то ли легавого, пресловутого Фандора, кореша Жюва…
Жюв! Странно прозвучало это имя в кабаке, где каждый выпивоха нет-нет да и вздрагивал когда-то при мысли о нежданной встрече с королем сыщиков! Да, этого все знали! С ним шутки плохи! Он тебя за пять секунд расколет по всем правилам. А заведешься, можешь и по зубам схлопотать, этот инспектор не постесняется, ух, сволочь легавая!
Разговор стал общим.
Хозяин наливал уже по пятому кругу, самые остервенелые выпивохи чрезмерно разгорячились, в голове у всех шумело, переходили от столика к столику, присаживались где попало, перекликались из конца в конец, кричали:
— Э, ни черта вы не знаете! Все это чепуха на постном масле, фараоновы враки, Шаплар-то жив и не думал подыхать!
— Как это не подох?
Услыхав от Заставы-Монпарно такое ошеломляющее заявление, Толстяк соскочил со стола, на котором сидел, свесив ноги, и бросился навстречу своему корешу, уперев кулаки в бока, набычившись, кипя от злости:
— Сдурел? Чокнулся? Говоришь — не подох? А ну, давай, выкладывай дело, чем просто языком трепать… или вздумал над ребятами поиздеваться?
По счастью, Застава-Монпарно хорошо знал, с кем имеет дело Сам он был не местным — нет, уж он-то никогда на Монмартре жить не будет — крутому парню в этих краях делать нечего… тем не менее он знал, как вести себя в темных вертепах и творил суд и расправу на авеню Мэи. Поэтому он ничуть не испугался наскока Толстяка. Тот был просто-напросто пьян и орал только потому, что водка, настоенная на перце, бросилась ему в башку.