РАНЕЦ
В нашей юности пули чирикали,
Лаяли пулеметы.
Роты
Месили ногами грязь.
Мы бежали с криком и гиком.
И кто-то,
В воротах
Ютясь,
Беспомощно всхлипывал
О золотом гербе,
О фрейлинах, о себе,
О цветах родовой усадьбы…
А нам – шагать да шагать бы,
В старенький, школьный ранец
Встукивая марша дробь.
Трубные кличи вьются,
В зареве революции
Реет двойной багрянец:
Кумач и кровь.
Когда ураганы с Ладоги
Прогудели по мертвым школам,
Мы, дети, без дров и без хлеба,
Увидели новое небо
И небывалые радуги
Над ледоколом.
Шли, колыхаясь, солдаты,
Штыки в штыки,
В молниях пушек раскаты
У берегов реки.
Нас увели куда-то, –
Забыть. Не знать.
Дети ли виноваты,
Если отнимут мать?
Нас увели куда-то,
На путь тоски.
Мимо прошли солдаты,
Штыки в штыки.
Мы избежали расплаты –
В сердце заряда свинца,
Но дети ли виноваты
В старых грехах отца?
Каким сквозняком подкошены,
В громе, огне и свисте
Были мы за борт брошены,
Павших деревьев листья,
Чтобы на тусклом Западе
Кончить сиротский век,
Не уставая плакать
У вавилонских рек?
И пока с хронической болью
Застарелый и косный Некто
В ворот, траченный молью,
Проклинает суровые ветры
Пошатнувшего ось Октября, –
В нашей памяти, красным горя,
Расстилается дальний рассвет.
Мы бежали, кидая берет
Высоко, в озаренный багрянец,
В обновленную кровь,
Отстучав о потрепанный ранец
Барабанную дробь.
КЛАДБИЩЕ
Бетонная дорога и кресты
Не наши: бисерные, жестяные…
И мертвые лежат плечом к плечу.
Под номерами, в маленьких коробках,
И душно им! И душно тем, кто жив.
Вдали маячат клячи катафалка,
И черноусый в пыльном котелке.
И сгорбленный рабочий в синей блузе, –
Казенные свидетели конца.
Мы ничего не говорим. Не плачем.
Мы все философы давным-давно.
Застывшие в холодном равнодушьи.
Как мертвецы в квадратиках могил.
И не сказать! И не поймет никто.
Что это – мы! – Совсем, совсем другие.
Так и стояли, глаз не опустив.
И каменные лица наши были
Бесстрастными, как лица изваяний
В далекой Скифии, в пустой степи.
Потом, на удивленье котелкам.
Прилизанной шеренге чинных склепов.
Фарфоровых амуров, и портретов
Пригожих Жюлей в черных медальонах.
Вспорхнули и поплыли огоньки
Под древний возглас русской панихиды.
А голос был монаший, черноземный.
От скитов, от Николы Чудотворца,
От звездочек на луковках церквей…
«Иде же несть болезни» – пел монах…
А нам казалось: дышит даль сиренью,
И ласточки в тени колоколов
Купаются свободно и блаженно…
Еще казалось: добрая земля,
Насыщенная влагой и корнями
Живых цветов, свое раскрыла сердце
И говорит: Ложись и мирно спи!
Ты так устал… Но я щедра простором
И глубиной. Мне для тебя не жаль
Ни тишины, ни снежной колыбельной,
Ни тысячи рожденных мною жизней:
Травы, деревьев, птиц и мотыльков.
От финских волн до желтых стен Китая
Усопшие лежат в моей груди,
И кладбища мои — сады услады,
Где на свободе пчелы и сирень!
Мы расходились, задувая свечи,
Мы шли по европейскому асфальту.
Нам вслед летели скрытые усмешки
Усталых Жюлей в пыльных котелках,
И, затоптав песчаную могилу,
Рабочие считали сантиметром,
Как уложить соседа потесней.
Навстречу шли, без лиц, под номерами
Культурные мещане и несли
В горшках убогих кустики герани,
Вздыхая, что цветы подорожали
Из-за дождя!
И капал грустный дождь
На жестяные розы… В рыжей глине
Лопаты шлепали: «Тесней!» «Тесней!»
А я, сжимая маленький огарок
В руке похолодевшей, говорила
Кому-то вслух, – деревьям? Или небу?
– О, пусть меня зарежет темный вор
В каком-нибудь московском переулке,
Когда из запотевшего трактира
Взывает к звездам пьяная шарманка,
Пусть я умру убитой или просто
Свалюсь в овраг у дымного села,
Насупившего крыши до сугробов,
Но русской смерти я прошу у Бога!
Но только права: лечь в родную землю,
В глубокий бархат, сочный и живой!
* * *
Я шла под вечер, как всегда иду,
Не узнавая улиц и не помня,
Кто я сама… В привычном мне бреду
Стихов, печали… Не было бездомней
Души на свете, чем моя душа,
Вне времени, пространств, воспоминаний…
Так, шаг за шагом, в сумрак, не спеша,
За листьями, летящими в тумане,
За музыкой невысказанных строк,
Чуть зазвеневших далеко-далёко…
Когда на перекрестке тех дорог
Огонь затеплил золотое око,
И поняли глаза, что там, в окне,
Есть кто-то, бесконечно близкий мне.
И мертвые запели имена,
И улица свое шепнула имя
И пред глазами жадными моими
Раскрыла сердце старое до дна.
И как двенадцать лет тому назад,
Из церкви вышел маленький аббат
И затрусил, виляя черной рясой,
А в лавочке с заплаканным стеклом
Всё той же самой, слева, за углом,
Старуха в шарфе кашляла над кассой!
Как пилигрим из заповедных мест
Дошел случайно, спутав все дороги,
Я вздрогнула, узнав и дом убогий,
И две ступеньки, и слепой подъезд.
Но музыка безумная от них
Широким звоном многих колоколен
Летела, за стихом рождая стих,
И каждый был всей улицею болен
И упоен… А наверху, звеня,
Протяжно пел минорный звук огня.
О, как сказать про лампочку-звезду,
Про то, как память с временем боролась?
Я потеряю путь и не приду,
Но только бы запомнить этот голос
И впеть его в горящие слова,
В моих стихов печальные разливы!
Есть улица, где наши тени живы,
Есть дом, где жизнь моя еще жива!
* * *