Выбрать главу
В дождливый день пустынны переулки, И город болен. Город сам не свой. Он весь затих. И только грохот гулкий Тяжелых фур по мокрой мостовой Тревожит камни сонного квартала. Вот в высоте окно раскрыло глаз И слушает, как медленный рассказ Нашептывают сумерки устало, А дождь роняет стекла хрупких бус И в дверь стучит, настойчивый и хлесткий. Ленивый зверь, на дальнем перекрестке Качаясь, проплывает автобус, И снова тихо, и безлюдно снова, В воде канав, дрожа, струится тьма… Мне так близки безмолвные дома И церкви, потемневшие сурово! Моей душой, не знающей измен, Люблю дождя серебряную пряжу, И ржавчину порой любовно глажу, И, проходя, рукой касаюсь стен.
Есть целый мир, бездонный и прелестный, Открытый тем, кто тих и детски прост, И могут быть прекрасней дальних звезд Морщины тумб и каждый дворик тесный. И мыслям чужды зори ярких дней, К стране цветов стремленье белых палуб! Вот так идти, среди неслышных жалоб, Среди больных изъеденных камней. Стать маленькой, как лампы свет несмелый На высоте седьмого этажа… Зажгли огонь, и вспыхнул газ, дрожа. В седом огне весь перекресток – белый! А за углом такой наивный дом: Крест-накрест балки, вывеска из жести, И впереди, на самом видном месте, Гигантская улитка под зонтом. Кривую лавку сторожит лукаво, Вся золотая, – сказочный гротеск, – А на прилавке рыб жемчужный блеск, И длинные, запутанные травы, Где раковины прячут веера. Не это ли обрывок сна нежданный? Никто не знал, что осенью туманной Колдуют в переулках вечера!
Не сказок ли шуршащие страницы Читаю, незаметно проходя, Под мерный плеск и шорохи дождя Роняющего бисер на ресницы? И мне одно понятно: в этот час, Когда холодный воздух полон дрожи, И улица, и я – одно и то же. Сочувственно фонарь прищурил глаз. У входа в лавку, на лотке упругом, Коралловый омар шевелит ус, А под дождем, под легким танцем бус, Разложены лимоны полукругом.
1933
* * *
Сколько лет подряд: окно, шарманка, Через мутный ручеек доска. Разве это страшно, — маленькая ранка У виска? Разве не страшнее день без блеска, Ночь безлунная, судьба вверх дном, Старомодная, в бахромках, занавеска Над окном? Потянулась всем усталым телом. Трудно тем, кто дотерпеть не смог… И нажала быстро пальцем помертвелым На курок. Пистолет дымится, остывая На цветке потертого ковра. Значит, не свершилось? Значит, я живая, Как вчера? Кровь струится из горячей ранки, По лицу стекает не спеша… Но как дивно песня хриплая шарманки Хороша! Боже мой, как воздух чист осенний, Как земля нещедрая близка! Как всё просто и прекрасно: вечер, тени, Двор. Доска.
1935
ДЕТСТВО

Лето

Летом на чердаке Светлые кудри стружек. Паук лежит в гамаке Из самодельных кружев. Пахнет сосной в лесу, На чердаке – особо: На чердаке трясут Бабушкин черный соболь! Блестит нафталинный снег На колченогом кресле, А книги давно во сне Лежали, – теперь воскресли. Летом, на чердаке, Розою пахнет блеклой. Ветка с цветком в руке Стучится в битые стекла. Летом, на чердаке, Детям и звездам не скучно: Просыпается в сундуке Нюренбергский Щелкунчик! И шуршат, и шуршат кругом Желтые фолианты… Щелкунчик, ты не знаком С детьми капитана Гранта?
1937

Зима

В картонке шляпной, завернувшись в Гребу метлой но синему ковру И уплываю в шепоты и шорох, В мою непостижимую игру В моей игре ни смысла, ни разгадки, Но снег идет… Но в окнах стынет сад, Но занавесок призрачные складки Висят, как неживые паруса… Я уношу их грусть в своей пироге. Плыву, колдую взмахами весла И огибаю мамонтовы ноги Опасного дубового стола. И в воздухе, навстречу, невесомо, Не шкап, а остров замедляет ход. На острове, в шалашик Дяди Тома Лег умирать ненужный Дон Кихот… Молочный день застыл оцепенелым, Еще печальнее, еще светлей… И зеркала, захлебываясь белым, Стоят лагунами без кораблей.
1937
ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕДЬ
Мне было восемь лет, и каждый вечер, В прадедушкином кресле, у окна, Я пряталась и часовую стрелку Просила набожно – не торопиться,
Замедлить бег и оттянуть минуту, Когда, на лоб железные очки Подняв, на циферблат посмотрит няня И скажет: Спать пора! Но алая стрелка не слушаясь, указывая пальцем На ненавистную мне цифру – девять.
Мол кровать стояла в темной нише, А на другом конце, под образами, Среди горы подушек, – странный гном, – Малюсенькая бабушка лежала И перед сном укладывала зубы В свой неизменный голубой стакан.
Мне нравилось подняться на локтях, Из-за стены выглядывать украдкой И видеть золотого Гавриила, Грустившего в киоте, за стеклом, И бабушку, с ее седой косичкой И носом Сирано де Бержерак.
Часы в столовой били два удара. Потрескивала мебель. Сон не шел. И я, боясь дышать, из-за подушки Товарища ночного доставала: То был нелепый плюшевый медведь; Нос шерстяной, заштопанный лиловым. И пуговки от туфель вместо глаз.
Так в тишине я, притаясь, играла. Медведь сидел, протягивая лапу, И пуговичным пазом отражал Малиновую звездочку лампады.
Я говорила на ухо ему, Что уплыву на корабле крылатом. Где триста тысяч алых парусов, И капитан продаст мне осьминога, Которого а буду на цепочке Водить и по утрам поить какао.
Я говорила о ручных газелях, О феях и о залах из стекла. Там будут в париках скользить лакеи И бабушке в отместку подавать С лепешкой мятной страшный рыбий жир
И как-то раз, играя, я заснула. И, может быть, мне снились эти залы, И пьяные от ветра корабли, Которые всю жизнь потом манили Мою тоску к простору океанов И солнцу неизведанных земель. Но только этот сон прервали боем Всё те же беспощадные часы.