Каменное безветрие,
Воздух острей ножа,
Черная геометрия
Мертвого чертежа.
Тусклыми негативами
Стали стволы берез.
Туго, жгутами сивыми
Ветви скрутил мороз.
Что это за безвременье!
Или, сойдя с ума,
Переодевшись теменью,
Выпила снег зима?
* * *
Не видя, я вижу. Не слушая, слышу: идет.
Подходит… И ветер несет
В холодном своем покрывале,
А вечер разрушил миры
Вчерашнего дня…
Она из-за снежной горы
В упор глядит на меня
И, стоя на перевале,
Над спуском в долину, молчит.
А сердце мое стучит,
А сердце мое кричит:
Подожди!
Мне надо дослушать дожди.
Зеленые шорохи рощ,
Мне надо успеть досказать
Про теплый, сверкающий дождь,
Успеть долюбить, дострадать,
Спасти заболевший цветок
И выпить последний глоток,
Как пьют долгожданное слово
Любви…
Сегодня меня не зови.
Приду, когда буду готова.
ИЮНЬ
Он седой, как лунь,
Он в тумане плачет.
Это ли нюнь?
Не назвать иначе!
Он насквозь промок,
Он придавлен тучей.
Почему не мог
Ждать он доли лучшей?
Спутал календарь
Сроки новолуний:
Жарким был январь,
А зима – в июне!
ВЕСНА
Какая странная весна…
Она бескровна и грустна,
А говорят: «Весна-красна»!
Но не о ней. Она иная,
И я другой такой не знаю.
Она лежит, едва дыша,
От неба прячется в тумане
И трогательно хороша
В своем уходе к смерти ранней.
А сестры-весны на земле
Живут, счастливые, в тепле,
В дыму дождей, в минутных грозах,
И ждут, чтоб почки на березах
Скорее в листья перешли,
Чтобы вернулись журавли…
Но эта, бедная, больна
И, обездоленных бездомней,
Офелией с речного дна
Глядит мучительно в окно мне,
Зовя на помощь грусть мою.
И я вполголоса пою,
Ей в утешенье, всё, что помню
Из сказок, где встает от сна
В гробу лежащая Весна.
Туман ползет и никнет между
Деревьями… Но я пою!
Я им по капле раздаю
Живое слово и надежду,
И хочется до боли мне,
Чтобы в ответ, на самом деле,
Глаза Весны в моем окне
Блеснули и зазеленели.
Что за чудо? Откуда, столбами,
Пеленами, несутся снега,
Как бесшумное белое пламя,
Поглощая леса и луга,
И мгновенно исчезнувший город?
Из каких облаков-чердаков,
Где тюфяк необъятный распорот,
Этот пух, эти перья снегов?
На последней неделе апреля
Стало стыдно весне: проспала!
И хозяйственно гонит метели,
И гуляет по небу метла.
Ты ли это, весна неживая,
Изнемогшая в мире теней,
Поднялась, ради Первого Мая,
Из холодной постели своей?
ВЕРБА
Купила на базаре связку вербы –
На красных ветках плюшевых котят.
Она была моею вербой первой
В чужом краю, где снобы не хотят
С лотка торговки слишком скромных прутьев.
Но остановятся пять-шесть людей
И смотрят… Почему не обмануть их,
Внушив, что вербы реже орхидей
И потому во много раз дороже?
Тут разыгрался пыл всегдашний мой,
Я заглянула в кошелек… и что же?
Купила редкость и несу домой.
Меняю воду в вазе и гадаю,
Когда котята выпустят листки,
Когда пробрызнут в воду корешки?
А верба всё живет, не опадая!
Упругих веток гибок темный шелк,
Детеныши на них неуязвимы.
Опять апрель… Год мимо нас прошел!
Мы с вербою начнем вторую зиму.
Я к ней привыкла, и она ко мне.
Не от нее ли в стих мой залетели
Апрели детства, вербные недели,
Капели с крыш и русский снег в окне?..
Однажды гость зашел. Сказал:
«Не тешьте Себя мечтой и присмотритесь к ней:
За целый год ни листьев, ни корней!
Возьмите ножницы да и подрежьте.
Не видите, что чересчур высок,
Усталый ствол достиг предельной точки,
И по нему дойти не может сок
До каменеющей от жажды почки?»
Послушалась. Напрасен был мой труд:
Тупятся ножницы и не берут!
Тогда, поняв, я сделалась суровой
Сама к себе и, не потупив взгляд,
Оборвала на вербе пластиковой
Ее седых нилоновых котят!
БЕЛАЯ ЧЕРЕПАХА
Я не люблю июля и боюсь.
Тот страшный день июлем был помечен,
И для меня навеки искалечен
Весь этот месяц… В нем такая грусть,
Такая тяжесть… Нестерпимо жаркий
Пылал июль, сгорев до желтизны.
Томились звери, от жары больны,
Павлины не кричали в зоопарке,
Но в стороне от страждущих зверей,
За голубыми стеклами дверей,
Ютился островок сырой прохлады, –
Нетронутый жарой питомник змей,
Где в полутьме блаженствовали гады.
Втекая в человеческий прибой,
Вползавший на бетонные ступени,
Вошла и я, с воскресною толпой,
Искавшей развлечения и тени.
Вошла и я… Но ад, представший мне,
Неведом Данту и рассказан не был:
Сияющий квадрат пробит в стене,
В квадрате – вся лазурь морей и неба.
Смертельно голубая, – нет такой
Лазури в мире, – эта, перед нами,
Беззвучной за стеклом лилась рекой
И легкими вскипала пузырьками.
Не белый герб на фоне голубом,
Расплющенный в застенке застекленном,
Живое существо, с покатым лбом,
Там шевелилось, в колыханье сонном.
Чудовищный пузырь, или нарыв,
Огромное всплывало кверху тело,
И, плавники как веера раскрыв,
Теченью отдавалось одурело,
И вместе с ним обратно вниз текло,
Неслышно ударяясь о стекло.
Лучом прожектор бил в него свирепо,
И врассыпную пузырьки неслись,
И в тесной глуби водяного склепа
От света было некуда спастись.
Но весело подсчитывая взмахи
Не ног, не лап, – резиновых плетей,
К застенку океанской черепахи,
Смеясь, тянули матери детей…
Забуду ли бессмысленную пляску
В пространстве ослепительно пустом
И маленькую гипсовую маску
С растянутым, окаменелым ртом
И белый щит… Как бился о стекло он!
Не гад морской, осмеянный толпой,
А очень старый, полупьяный клоун,
Сойдя с ума в пустыне голубой,
Смотрел вперед раскосо и незряче
(Затравленный так смотрит человек),
То расширяя мертвый взгляд, то пряча
В пергаментные створки белых век…