Уже известно, что полетим на «Туполеве», в пятницу, 14-го августа.
Целую крепко Вас и Алену, от мужа привет. Радуюсь, что с 450-ю страницами покончено, и что Вы можете резвиться на свободе.
Ваша Вега
12.
24 июля 1970
Дорогая Светлана!
С радостью читала письмо и, в частности, очень рада за Шюзвилля, который так много сделал для русской поэзии, а все следы растерял. Немедленно ему пишу и даже выпишу из Вашего письма всё, что касается его и Гумилева. Заодно, может быть, узнаете, есть ли следы работы Шюзвилля с Валерием Брюсовым! Мне кажется, нашему чудесному старику всё это будет живой водой. Он и во сне не видит, что его нашли в библиотеке.
Борисова-Мусатова люблю и рада, что мы в этом сходимся, особенно потому, что не терплю милого Вам Матисса. И он, и Пикассо, и Шагал, с его одержимостью синими лошадьми, – отголоском детства в мясной лавке, среди посиневших туш, — на меня наводят нестерпимую тоску. Много лет назад, на юге Франции, я знала некую Клод Леви, хорошую приятельницу Матисса. Леви была злая, тощая неряха, очень возомнившая о своем художественном таланте, которого у нее и в помине не было. Вечно больная и настоящими и вымышленными болезнями, она платила докторам не деньгами, а своими произведениями, говоря, что насаждает новые тенденции. Картины были такие: на большой ярко-желтой картонке рассыпаны красные кляксы и во все стороны наклеены ее же, Клодовы, грязно-бурые волосы. Другое ее творение я видела у нашего с нею общего доктора: на этот раз кусок картона был серый, на него наклеены две рыбы, вырезанные ножницами, одна их ситчика в горошинку, другая из шотландской клетчатой шерсти, а вместо водорослей – опять же волосы автора… И вот Матисс «вывел» Клод Леви в люди. Она стала зарабатывать большие деньги, благодаря его горячей рекомендации и громким статьям об ее декоративных фантазиях. Тут уж и волос выдирать не пришлось. Она просто лила на бумагу цветные чернила, подпуская и золотые, потом складывала бумагу пополам, – как все дети делают, – выходили какие-то сумбуры, чаще всего в форме бабочек, и спрос был огромный, а желтые и серые картоны с волосами так стали цениться, что доктора и другие кредиторы торжествовали: сам Матисс признал! Нельзя отрицать у Матисса и Пикассо дара красок, но это не искусство…
Не могу сказать точно, сколько времени мы пробудем на Родине. Вообще, на этот раз давит меня огромная печаль: кажется, что эта поездка будет последней и прощальной. Видя, как чудовищно долго тянутся всякие издательские дела, я предвижу волокиту с моей книгой, которую везу, но ведь не буду же я вечно жить на этой неудобной и прелестной планете!
Дни сейчас растрепанные, лохматые, вихрь гонится за вихрем, деревья за окнами неистово раскланиваются во все стороны, а моя обросшая береза приобрела певца своей печали: на закате на самую вершину усаживается дрозд и начинает петь! Тогда в зеленом небе уже тишина, всё цепенеет, живут только дрозд и береза.
Всем, всем самый сердечный привет, и… через две недели – ни дрозда, ни березы, а вольное небо и прилет в Шереметьево, а там… «ба,знакомые всё лица!» Невозможно допустить, чтобы мы не встретились.
Ваша Вега
13.
2 ноября 1970
Дорогая моя Светлана, утро началось прекрасной неожиданностью: журналом со стихами и письмом!
Вашим манускриптом в 450 страниц увлекаемся по вечерам. Читаем, как пьют хорошее вино, – медленными глотками и часто прерываем чтение, чтобы обсудить. Поражает не только талантливость, и, благодаря ей, неостывающая «интересность» труда, но и то глубокое знание дела, которым Вы буквально блещете. Ничего подобного в Европе не найдете. Когда-то я усиленно слушала лекции об искусстве и посещала в Париже литературные кружки. Устала от узости, от прилипанья к одной точке, не приводящей ни к чему целому и, в общем, пустоты, заполненной, как вышивкой по трухлявой материи, разборами, представляющими поэзию как отдельные прыжки или танцы на фарфоровых ножках… Честь и слава Литинституту, но, как говорит муж, – дело не в одном институте, но и в институтке. Какой же вы, друг мой, после этого «Обломов»!! Кстати, я тоже эту книгу очень люблю.
Со мной произошла опять маленькая история не без домового. Вчера я написала Вам и Алене общее письмо и хотела вложить в него московские фотографии, на одной из которых Михаил Максимилианович моими стараниями вышел без целой половины головы, а вы обе забыли снять очки, но вот влез в мои бумаги домовой, и письмо внезапно пропало бесследно.
Ничто больше меня давно не удивляет, особенно после того, как мой муж извлек на свет маленькую бумажку, на которой записал четверостишие, мне незнакомое:
К моему великому удивлению, автором оказалась я сама. Конечно, я заспорила, уверяя, что никогда в жизни ничего подобного не писала, но он рассказал, что я проснулась среди ночи и потребовала, чтобы он сию минуту это записал, что он и сделал, так как у него всегда под рукой и бумага, и карандаш. Я абсолютно этого не помню, вероятно, создалось в подсознании. Странно, что признав четырнадцать лишних, я какие-то шесть по-видимому охотно принимаю. Хотела бы знать, какие именно, и что это за шестерка? Однако думаю, что все два десятка объявившихся разрозненных Вег (не случился ли в небе катаклизм?) одинаково верны дружбе и поэзии.
Жаль, что Вадим уже родился прошлого 28-го и мы, не зная об этом событии, не присоединились для чествования на расстоянии. Мы погружены в его стихи и полны симпатии к этому очень тонкому и своеобразному поэту.
Хорошо, что Вы видели мою Кису на сцене. Кажется, она в этой пьесе очень удачна?
Так как мы оба верим, что третий раз всегда в жизни бывает, а Михаил Максимилианович видит этот раз окончательным, то на будущий год мы вероятно будем вместе и услышим плеск живой воды стихов. Даже твердо обдумываем путешествие морем!
Вас, моя дорогая, целую и еще раз благодарю за присылку журнала и за посвященную мне «Зеленую тишину».
Ваша Вега
14.
6 декабря 1970
Дорогая моя Светлана, Ваше письмо принесло нам тот хороший, свежий ветер, которого так не хватает в сером, липком тумане этой зимы.
Мечте о Ницце я не могла не улыбнуться. Мы здесь свидетели гибели многих больших и малых Атлантид, и так трогательно, что есть еще люди, верящие в их существование. «Лазурный берега погиб и от него осталось только вечное море, которого из Ниццы и других, прежде прекрасных мест побережья, даже не видно, из-за выросших бетонных стен, реклам, освещенных и воющих джазами баров и купальщиков, кишащих в такой тесноте, что на далеком пространстве видна не вода, а тысячи голов, теснящихся, как икра в банке. Только уехав в глубь, в горы, только поднявшись по горным дорогам, еще недоступным для автомобилей, находишь то, что еще живо – Лазурный Берег и оливковый Прованс… Относительно недавно, одним из прелестных мест между Ментоной и Ниццей, было орлиное гнездо, помнящее войны с сарацинами Старый замок на вершине крутой высокой скалы. Называлось это место Эз… В какой-то ужасный день Эз купили американские предприниматели, замок подновили, отменно забетонили и… устроили отельчик. Так и всё и везде. Я прожила несколько лет в Ментоне, но больше меня туда не заманить. То ли дело Златоуст и гуси посреди улицы!
Мечта о камине мне очень близка: я не перестаю оплакивать их исчезновение и приветствую те новые бернские дома, в которых наряду с трубами отопления посадили уютные камины для двух-трех поленьев.
Приходили к нам наши молодые швейцарские друзья, влюбленные в Россию. Я им сделала, чтобы их порадовать, блины, самые настоящие, из гречневой муки и даже с икрой. Энтузиазм был полный, но молодой человек заявил, что в жизни не ел таких бесподобных маленьких омлетов, и удивился, почему у икры вкус рыбы, «Ведь ее же не делают из рыбы?» Это не помешало весь вечер проговорить о Москве, а когда он смотрел фотографии, то указал прямо на Вас и сказал: «А это, конечно, та поэтесса, которая хочет купить ученого попугая, чтобы отучить его говорить!»