– Так точно, берем!
31 декабря. Застава № 12. 14 час. 35 мин.
К Новому году, к празднику, солдаты приготовили концерт.
Оказалось, что лейтенант Коряков умеет хорошо играть на саксофоне, – саксофон он привез с собою на заставу из дома, футляр с инструментом спрятал в одежный шкаф, в темный угол – считал, что саксофон и должность заместителя начальника заставы по воспитательной работе несовместимы, застава – это дело серьезное, ответственное, а саксофон – нечто легкомысленное, не внушающее особого уважения, но предстоящее празднество заставило Корякова изменить точку зрения.
Он помял пальцами кожу на щеках, покрытых редкой порослью – полупушком-полущетиной, недовольно шевельнул ртом: хотелось быть взрослее. А двадцать два года – это возраст, еще слишком малый для солидного человека. Лейтенант вздохнул, залез в платяной шкаф и достал саксофон.
Невысокий, подвижный, Коряков походил на гимнаста, словно бы только что сошедшего с плаката, посвященного Олимпийским играм или чему-нибудь еще в этаком роде…
Вхолостую пробежавшись пальцами по пятачкам-клавишам саксофона, Коряков склонил голову к плечу, замер – он словно бы слушал звуки, которые не слышали другие, поработал мизинцем, давя на нижнюю серебряную пуговку, затем выровнял голову и заиграл. Тихо заиграл, только для самого себя, слушая переходы от одной музыкальной строфы к другой и удовлетворенно покачивая головой… Мелодия была печальной.
Конечно же лейтенанту хотелось жить в крупном городе, видеть больше людей, а не замыкаться в одном маленьком коллективе, где каждый человек может надоесть до икоты, пардон, общаться с красивыми девушками, которых, кстати, становится все больше и больше, словно бы Россия вошла в стадию некого преображения, хотя это совсем не так, – впрочем, лейтенант Коряков не хотел бы влезать в дискуссию, имеющую политическую окраску, мысль о том, что жизнь проходит мимо, иногда возникала у него в голове, но лейтенант вышибал ее из себя буквально кулаком и делался недовольным самим собою.
Не прерывая мелодии, лейтенант скосил глаза в окно, на большой голубоватый сугроб, шевелящийся в холоде – по сугробу словно бы пробегали слабые красноватые искры и стремительно гасли, – приближался вечер. Последний вечер уходящего года. Так хочется отметить его достойно, где-нибудь в кафе, с танцами-шманцами-обжиманцами, а он отмечает его на заставе, в глуши, среди снегов и сохлого камыша, в двух сотнях метров от Китая, который то в друзьях ходит, то во врагах, то рядится в образ некого шатуна, затаившегося среди сугробов, то, напротив, становится рубахой-парнем, готовым отдать русскому «ламозе» последнюю лепешку…
В разные годы разными были китайцы, в разных людей превращались. Если китайцы звали русских ламозами, то русские китайцев ходями. Еще – чумизой, бачками. Привыкли бачки перемахивать на эту сторону границы, как к себе домой.
Хотя знают, что тут побегать и покуролесить не дадут – живо накроют. И даже по шее накостылять могут.
Коряков вновь приладил к губам саксофон, дотянул сложную печальную мелодию до конца, затем отложил инструмент в сторону…
31 декабря. Застава № 12. 15 час. 10 мин.
Была у лейтенанта девушка. В городе Уссурийске. Жила она недалеко от китайского рынка, в старом, двухэтажном, времен атамана Калмыкова доме, любила бегать на танцы и смотреть западные приключенческие фильмы.
Познакомился с ней Коряков случайно – приезжал в Уссурийск за лекарствами для заставы, набрал целую коробку различных пилюль, конфет-сосалок, сладких детских микстур, с которыми подручно было лишь пить чай, но потом выяснилось, что микстуры эти – серьезные лекарства; снадобий набралось столько, что они не влезли в коробку, и заведующая аптекой, дородная усатая тетка прокричала, зычным голосом в пространство:
– Лена!
И хотя крик рассыпался, врезавшись в кирпичный угол аптечной стены, Лена услышала его и не замедлила предстать перед ясными очами «шефши».
– Леночка, помоги красному командиру обвязать ящик скотчем. Иначе вместо лекарств он доставит на заставу лишь одни обертки.
Язык у «шефши» был острый. Корякову показалось, что дама даже язвительно ухмыльнулась себе в усы.
Лена подскочила к покрасневшему лейтенанту, обхватила коробку руками, приподняла ее.
– Тяжелая. Солдаты у вас не служить будут, а лишь есть лекарства. Тут пилюль хватит на весь город Уссурийск. А микстур – и того больше.
Язык у Лены, похоже, был таким же острым, как и у ее «шефши». Коряков покраснел сильнее, ему показалось, что он сейчас поплывет, замкнется, поугрюмеет, как это часто бывает с людьми, не привыкшими общаться накоротке с таким «деликатным» материалом, как женщины, но Коряков справился с собой и проговорил весело, стараясь, чтобы голое его не дрожал: