Тут Роджерс замолчал, порылся в ящике стола, вынул большой конверт с фотографиями. Отложив один из снимков в сторону изображением вниз, он передал остальные Джонсу. Замелькали покрытые льдом горы, собачьи упряжки, задокументированные экспедиционные будни – люди в меховых шубах и древние развалины на фоне вечных снегов, чья причудливая архитектура не рождала ни единой аналогии с какими-либо другими известными постройками. На одном из снимков – видимо, сделанном с магниевой вспышкой, на краткий миг разогнавшей тьму, – был запечатлен подземный зал со множеством резных украшений на стенах. В центре зала возвышался трон, циклопические размеры которого заставляли усомниться в том, что он предназначен для человека. Рисунки, украшавшие высокие стены и сводчатый потолок, носили в массе своей иероглифический либо же криптологический характер; иные казались совершенно неизвестными, прочие же узнавались по тем или иным описаниям этнографов. Над троном красовался тот зловещий знак, который Джонс много раз видел на запертой двери в мастерской.
Роджерс, очевидно, и в самом деле побывал в более чем странных местах и навидался древних диковин. Впрочем, причудливый интерьер подземного тронного зала пусть не без определенных трудностей, но все же мог быть сфабрикован, являясь пусть масштабным и сложным, но все же банальным набором декораций. Не стоило слишком доверять ему.
А Роджерс тем временем продолжал:
– Итак, мы отправили ящик из Нома и добрались до Лондона без особых приключений. Впервые за все время удалось привезти с собой нечто такое, что способно было вернуться к жизни. Я не стал выставлять Его среди экспонатов. Предстояло сделать кое-что более важное. Он привык быть божеством и нуждался в подношении. Конечно, я не мог предоставить Ему таких жертв, которые Он взыскал в древности, ибо их попросту не существует более. Но что есть основа жертвы, основа жизни? Кровь! Кровь была всегда – недаром ее, людскую ли, звериную, предложенную в верном порядке, поминают в бесчисленных обрядах и даже в лемурийских ритуалах по призыву духов стихий. Она столь же стара, сколь и Земля!
При этих словах выражение лица рассказчика сделалось столь отталкивающим, что Джонс невольно поерзал на стуле. Роджерс, подметив тревогу гостя, усмехнулся краем губ:
– Вы-то не нервничайте. Тварь эта уже почти год как у меня. Я испробовал столько подходов! Орабона-то мне не сильно помогал – сказал, будить такое создание нам не дóлжно. Боится последствий – а потому ненавидит Его! Всюду таскает с собой револьвер – думает, эта игрушка, коли случится что, спасет ему жизнь! Столько времени прошло, а он так и не понял, с Кем мы имеем дело. Пусть только попробует, впрочем, начать махать этой штукой! Убейте монстра, говорит он. Сделайте чучело, говорит он! Ну уж нет, у меня иные планы, и им я пока что верен – вопреки Орабоновой трусости и вашему возмутительному скепсису. Я долго взывал к Нему, и вот на прошлой неделе произошло чудо. Он… Он принял мою жертву!
Сказав это, Роджерс хищно облизал губы, а Джонс замер от ужаса и не мог даже пошевелиться. Глава музея опять замолчал, поднялся со своего места и пошел в угол комнаты, где на полу, прикрывая некий объект, лежал отрез мешковины, к которому он часто обращался взглядом во время своего рассказа.
Роджерс нагнулся, приподнял угол ткани и произнес:
– Вы-то над моими словами знай себе потешались. Так вот вам кое-какие факты, дорогой мой сэр. Орабона говорил, вы в музее собачий визг намедни услышали. Ну, смотрите…
Джонс вздрогнул. Несмотря на все свое любопытство, он был бы рад убраться отсюда, не дожидаясь никаких объяснений, проливающих свет на те обстоятельства, которые так озадачили его еще несколько часов назад. Но Роджерс был неумолим. Он начал медленно поднимать край ткани, под которой лежала раздавленная, бесформенная масса, и Джонс даже не сразу сообразил, что это такое. Когда-то, судя по всему, масса была живым существом, которое какая-то невероятная сила сплющила, высосала всю кровь, пронзила тысячью острых жал и переломала все кости. Внезапно Джонс понял – перед ним были останки собаки, крупного светломастного пса. Породу определить было невозможно, поскольку животное изуродовали самым непотребным образом. Почти вся шерсть была будто выжжена кислотой, обнаженная бескровная кожа изобиловала бесчисленными круглыми отверстиями от засосов и проколов. Какие пытки могли принести подобные результаты, трудно было вообразить.