Потушив весь свет с помощью рубильника в мастерской, глава музея, даже не подав руки на прощание, вышел во двор через дверь мастерской, запер ее за собой и поднялся по стертым ступенькам на тротуар. Когда его шаги стихли, Джонс понял: долгая, утомительная вахта – оговоренная в затеянном им споре ночь в музее – по-настоящему началась.
Позже Джонсу, пребывающему в кромешном мраке сводчатого подземелья, оставалось лишь сетовать на свой ребяческий задор. Первые полчаса он развлекался, включая-выключая электрический карманный фонарик, но теперь просто сидел в темноте на одной из скамеек для посетителей – не без нервного напряжения. Вспышки выхватывали из мрака то одно, то другое воспетое в воске непотребство – гильотину, безымянного уродца-гибрида, бородатый лукавый лик убийцы, бледное тело с перерезанным горлом. Джонс осознавал, что кругом него – всего-навсего безобидный воск, которому придали форму и вид чего-то отталкивающего… но по истечении первого получаса он предпочел бы вовсе не видеть экспонаты музея.
И угораздило же его поддаться на уговоры невротика! Не проще ли было спровадить Роджерса врачам или и вовсе оставить в покое? Но каким же ярким талантом отличался этот сумасброд, ярким и неповторимым! Джонс лишь проявил творческое сочувствие – сочувствие человеку, способному измыслить и создать ужас настолько жизнеподобный, что в ужасности своей тот обретал величие; хотелось найти способ спасти его создателя от прогрессирующей мании, не прибегая к суровым мерам. Хозяин музея обладал буйным воображением Сайма или Доре вкупе с высочайшим мастерством Леопольда Блашки, дрезденского стеклодува, виртуозно и с дотошностью ученого воспроизводившего мельчайшие детали в своих творениях. Для мира чудовищ Роджерс сделал столько же, сколько Блашка с его на диво точными моделями растений из разноцветного стекла – для ботанической науки.
Далекий бой часов возвестил полночь. Сей звук, принадлежавший жившему привычной жизнью миру за пределами музея, несказанно взбодрил Джонса. В смахивающем на крипту сводчатом зале музея и подвальная крыса показалась бы неплохим компаньоном, но Роджерс однажды похвастался, что особая атмосфера музея извела не только крыс и мышей, но даже и насекомых. Похоже, в этом он не обманывался. Одиночество и тишина не нарушались ни на йоту – хоть бы что-то издавало здесь звук! Джонс пошаркал ногами, и эхо вернулось к нему из абсолютной тишины. Закашлялся – но в дробном отзвуке услыхал насмешку закрытого на ночь музея. Он поклялся себе не заводить разговоров с самим собой; они – верный признак неврастении. Но время, тянувшееся изматывающе медленно, словно располагало именно к такому досугу. Казалось, что прошло несколько часов с тех пор, как он в последний раз глядел на часы, но смотрите-ка – полночь, и только!
Многое он дал бы за то, чтобы чувства не обострились вдруг столь сверхъестественным образом – заставляя реагировать на самые слабые, на самые эфемерные шорохи и движения воздуха. Временами до слуха Джонса доносился неясный шелест – по-видимому, с ночных улиц; и тогда он начинал думать о таких неуместных вещах, как музыка незримых сфер и непостижимая, таинственная жизнь в других измерениях, чьи обитатели, возможно, порой могут прорваться и в наш мир. Но ведь это прерогатива Роджерса – рассуждать о подобных вещах…
Патина цветов пред глазами Джонса, напряженными темнотой, с течением времени оседала на неких фигурах с престраннейшими очертаниями. Джонса всегда интересовало, чем вызваны к жизни эти размытые цвета, берущиеся незнамо откуда, будто возмещающие непроглядность мрака. Обычно беспорядочные, цветовые пятна облепили некие фигуры, будто бы даже движущиеся совсем рядом с ним. Двери и окна зала были заперты, но воздух тут не был абсолютно неподвижен. Гулял странный стылый сквозняк, пахнущий – или это лишь казалось? – соленой водой и какой-то невыразимой затхлостью. И откуда наползает этот холод? Джонсу все это не нравилось. Восковые фигуры не могли источать такой аромат – то ведь не образцы из музея естественной истории! Не все экспонаты здесь – мертвый воск, иные имеют естественное происхождение – так утверждал Роджерс… Надо полагать, именно эти его бредни навлекли на Джонса обонятельные галлюцинации.
Сейчас нельзя дать воображению распалиться… но одиночное бдение во мраке угнетало, и даже далекие куранты приобрели похоронно-торжественное звучание. Джонсу вспомнилась безумная сцена, снятая Роджерсом: подземелье с загадочным троном, якобы часть развалин, чей возраст насчитывает три миллиона лет, в заброшенных и труднодоступных арктических пустынях. Возможно, Роджерс бывал на Аляске, но эта картина, безусловно, была созданной им самим декорацией. Иначе и быть не могло – учитывая все те тщательно воспроизведенные оккультные символы. А та чудовищная фигура, якобы снятая им с трона, – каков полет лихой фантазии! Джонс задумался, насколько он на самом деле далек сейчас от безумного шедевра из воска – вероятно, тот хранился за тяжелой, запертой на висячий замок дощатой дверью, ведущей куда-то из мастерской. Что толку думать о ней, если всё в ней – лишь воск? Местные изведанные чудовища из закрытой для всеобщего посещения музейной секции едва ли менее ужасны, чем циклопический дьявол – при здравом-то рассуждении.