На полу, между их ног, сумка – старый раздолбанный «Адидас».
Сколько лет мы сюда наезжаем, Чарли?
Да уж.
Так-то подумать, язык пора уже знать.
Да тормоза мы, Морис.
И не говори.
Бедный Морис Хирн из Тохера, человек с социального днища, обозревает толпу.
Вдруг кончик шнобеля Чарли подергивается, считывая перемены в воздухе терминала.
Policía, говорит он.
Где?
Ты чем смотришь? Вон.
Напугал, блин. Выдохни, Чарли.
Знаешь что, Мосс? Не завидую я твоим шансам в альхесирской тюряге. Сечешь? В общей-то камере?
Да я слишком красивый для общей, Чарли. Получаса не пройдет, как буду чьей-нибудь супругой. «Педро, иди скорей, ужин готов».
Policía снова растворяется в толпе.
Толпа к этому времени растет.
Никто не знает, что сегодня придет или уйдет по Гибралтару – на другой стороне волнения; в Танжере неспокойно, и уже не в первый раз.
Может, мы тут на часы застряли, Морис.
Так-то они не сдвинутся до двадцать третьего. А еще не полночь.
Да, вот только до какого конца двадцать третьего? Зашевелятся в пять минут первого? Или без пяти минут полночь? Это все двадцать третье. Вдруг весь день сидеть придется.
Благодаря высоким окнам взору предстает зарисовка сложного освещения в порту Альхесираса. От света прожекторов, зависшего смога и остаточной рефракции после солнцепека позднего октября воздух густой и дымный, и ночь от этого светится – глаз не отвести – и такая непроглядная. И тяжелая – самое оно для призраков, которые висят здесь над нами.
Скрипит динамик – тирада быстрых испанских согласных на пылком андалузском наречии – и мужчин раздражает это вмешательство.
Объявление все не кончается, задыхается и усложняется – уже на подходе к истерике – и, не зная языка, ирландцы теряются и злятся.
В конце концов объявление затихает и заканчивается, и они переглядываются.
Прям все сразу понятно стало, да, Морис?
Да уж, Чарли. Все сразу понятно.
Морис Хирн встает со скамейки и вытягивается во весь рост. Озабоченно прислушивается к хрусту суставов – твою ж мать. Чувствует рептильи узлы спины.
Едрить твою Иисусе в Гефсиманском саду, говорит он.
Болезненно прищуривается на высокие окна и спрашивает друга одним быстрым безмолвным взглядом; Чарли Редмонд в ответ устало вздыхает.
Они достают из сумки «Адидас» пачки флаеров, распечатанных на принтере. На каждом – фотография девушки лет двадцати. Это Дилли Хирн. Нынешнее местонахождение неизвестно.
Мы ищем молодую девушку, говорит Морис.
Мы ищем дочь этого человека. Он не видел дочь три года.
Фотка уже малек старовата, но гатч[3] у нее, небось, все тот же.
Морис? То-то они дохрена поняли про этот твой «гатч».
Фотка уже старая, но… вид у нее, небось, тот же.
Маленькая. Красивая. Наверняка до сих пор с дредами.
Дреды, понимаете? Боб Марли? Джа Растафари?
При себе у нее, небось, собака или две.
Собака, на поводке такая?
Она красивая. Ей уже двадцать три. У нее растафарские дреды.
Знаешь, что нам нужно, Чарли?
Что же, Мосс?
Нам нужно испанское слово для «красти».
Красти? переспрашивает Чарли. Это лохматые засранцы которые? Все из себя на нью-эйдже которые? Так они называются?
И кроме того…
Я-то не против, Морис, но именно местные засранцы и изобрели красти.
Так у них погода для этого подходящая, Чарли. Валяются там на черном песочке на своих пляжах. С девушками и собаками.
Кажись, я кое-что все-таки знаю, Мосс. Если подумать. В смысле, на местном.
Валяй, Чарли.
Supermercado.
И что это на наши деньги?
«Теско»[4].
И я парочку помню. Типа… Gorrión?
Что-что горит?
Gorrión! С того времени, когда я был в Кадисе… Я тебе не рассказывал, Чарли, про то, как я любил женщину старше себя в Кадисе?
Лучше бы не рассказывал.
Мы занимались любовью всю ночь, Чарльз.
Ты тогда был моложе.
А знаешь, что она для меня делала по утрам?
Я весь внимание.
Кормила меня воробьями, Чарли.
Они тут все подряд жрут, да? Охреневшие.
Gorrión! Воробей!
Если шевелится – значит, сожрут. В сковородку – и в хлеборезку. Но, небось, это жирная штука, а, Мосс? Мелкий воробушек?
Масляная, как прическа Джона Траволты. И есть там на костях нечего, прямо скажем.
Если меня спросишь, Морис? У меня жопа до сих пор не того после осьминога в Малаге.
Привет тебе передает, Чарли?
Большой привет, да. И конечно, осьминог – это еще не самое худшее, что есть в Малаге.