Итак, он наконец заговорил. Темной ночью нам предстояло провести несколько часов вдвоем, бок о бок, в крохотном укрытии на колесах. Бледные пятна света на щитке, белевшие в полумраке стрелки приборов открывали перед нами какой-то необычный и странный мир. За стеклами машины, словно обезумевшая планета, вихрем деревьев и ферм бешено неслась Франция. Да, разговор между нами возможен.
Для начала я решил заговорить о странном предположении, мелькнувшем у меня в Сансе. Происшедшая только что встреча с жандармами была удобным для этого предлогом.
— В Сент-Мену Людовика XVI опознали в свое время тоже сельские жандармы, — заметил я. — Друэ, сын форейтора, бывший драгун, вскочил в седло и, обогнав короля, промчался в Варенн, чтобы поднять тревогу и забить в набат. В наше время, когда есть телефон…
— Но почему? — прервал меня мой спутник. — Что, собственно, заставило вас вспомнить о бегстве Людовика XVI?
Это было сказано с явной иронией, и я сразу осекся. Держись он попроще, он наверняка прямо спросил бы: «Уж не принимаете ли вы меня, чего доброго, за Людовика XVI?» Я почувствовал, что, идя окольными путями, неизбежно запутаюсь в дебрях истории. Здесь, очевидно, следовало применить лобовую атаку.
Мы проехали Вильнев-сюр-Ионн. Изгибы дороги повторяли извилистое течение реки. Ночь была чудесная. Слева вдали темнел массив Отского леса, словно подымающегося на штурм небес. Фары редких машин, как метеоры, прорезали ночную мглу.
Я был полон решимости добиться своего и размышлял о том, как лучше это сделать. Но пока, увлеченный — должен в этом признаться — своей ролью детектива, я мысленно подыскивал нужные слова, он меня опередил. Желая, очевидно, направить по другому руслу разговор, в котором он уже учуял опасность, мой пассажир неожиданно спросил:
— Вы, как мне говорили, занимаетесь кино?
Ясно, что наплела Бернадетта. И я оказался вынужденным рассказывать что-то о себе в то время, как сам жаждал разузнать кое-что о нем. Поневоле пришлось долго и весьма путано объяснять, что я не «занимаюсь кино», но работаю в газете и потому иной раз сочиняю рассказы; что один из рассказов привлек внимание моего приятеля Роже Лемери; что мы совместно сделали сценарий, по которому сейчас и снимается фильм.
— Как он называется?
— «Мадемуазель Эрмелин». Вы сможете скоро его увидеть, я надеюсь.
Он не оставлял меня в покое; ему хотелось узнать во всех подробностях и каков сюжет рассказа, и какие актеры снимаются в фильме, и сколько продлятся съемки; но больше всего его занимал вопрос о том, почему именно в Шампаньоле, в горах Юры, снимается фильм по произведению, действие которого, по моему первоначальному замыслу, происходит в Шатору, в департаменте Эндр.
— Всему виною елки, — объяснил я. — В окрестностях Шампаньоля находится лес Жу. Там лучшие ели во Франции. Гигантские деревья вышиной в тридцать — сорок метров. Они великолепны.
— А в вашем рассказе тоже упоминаются ели?
— Ни разу. В Эндре растут главным образом дубы и буки. Но для Роже мой рассказ — только предлог, чтобы заснять ели. Всюду, где я пишу о лесах или перелесках, ему мерещатся елки. Он в них влюблен.
В Жуаньи ведет прекрасная дорога, проложенная вдоль берега Ионны. Автозаправочная станция компании Шелл была еще открыта; бензоколонки, расположенные на обочине шоссе, светились в темноте, как церковные алтари. Разговор о кино мне успел порядком надоесть: резко свернув влево, я остановил машину у одной из колонок.
Я выключил зажигание и, не увидев никого, дал два коротких гудка. Из застекленной будки вышел наконец паренек в ярко-синем комбинезоне и не спеша направился к нам. Право же, я не нарочно остановился именно у этой колонки: перед нами стоял молоденький алжирец с ярко выраженной внешностью кабила. Вид у него был болезненный, а лоб усеян прыщами.
— Налейте доверху, — сказал я, когда он подошел, и протянул ему через дверцу ключ от бака. — Высшего качества.
— Слушаю, мсье. Сию минуту, мсье.
Он исчез позади машины, и вскоре сквозь равномерное гудение электрического насоса до нас донеслось веселое журчание бензина в баке.
Паренек снова подошел к дверце машины, чтобы получить деньги («Спасибо, мсье, большое спасибо»), и затем во что бы то ни стало захотел промыть ветровое стекло.
Тут он увидел моего пассажира. Выражение его лица мгновенно изменилось: мелькнувшее на нем удивление сразу же исчезло, уступив место ненависти, — ошибиться было невозможно, это была ненависть, смертельная ненависть.