Стрелочник отправился на зады вокзала к поленнице — настрогать лучин. Когда он вернулся в комнату, начальник гладил форменные брюки. Это была его болезнь: проезжал ли товарный, или пассажирский, или какая-нибудь несчастная дрезина везла рабочих с насыпи, он всегда был, как штык, на перроне, одетый с иголочки, чистый и выбритый. Предыдущий начальник, господин Казаку, с тем, бывало, одна беда! — одежда на нем такая выгоревшая, будто года два на солнце в жарких странах пролежала. А этот и лопатку поднимет, а покажется — поднял знамя. Фуражка чуть набок сдвинута, животик человека, пожившего всласть, а любо-дорого на него смотреть. Все машинисты в окно паровоза выглядывают и берут под козырек.
— Ты что собираешься из курицы готовить? — поинтересовался господин Фотиаде.
— Токэницу[1], господин начальник.
— Хорошо, — сказал господин Фотиаде и положил на гладильную доску рубашку.
— Ну, будем здоровы! — сказал господин Фотиаде.
— Будем, господин начальник, и дай бог, не последнюю!
— Эхе-хе! — скептически откликнулся господин Фотиаде. Они чокнулись, и стрелочник залпом выпил. Господин Фотиаде пригубил немного, поставил рюмку на стол и склонился над тарелкой.
Вечерело. Но вдалеке, за рекой, небо было еще красное. Они сидели на перроне при свете лампочки в проволочной сетке, висевшей у входа в канцелярию. Господин Фотиаде, в коричневом халате, заткнул за пазуху салфетку. Время от времени он поднимал взгляд от тарелки и краем глаза наблюдал за Мишкой, который, лежа рядом, помахивал хвостом. Из-за полотна, из зарослей бурьяна, доносился стрекот кузнечиков.
— А знаете, господин начальник, что было бы самым поразительным? — сказал стрелочник и потянулся за бутылкой. — Самым поразительным было бы, если б он не пришел.
— Кто? — спросил господин Фотиаде.
— Поезд.
Господин Фотиаде медленно жевал, изо рта его, благодаря маневрам кончика языка, показалась косточка, которую он извлек и положил рядом с тарелкой. Потом сделал глотательное движение. Наконец поднял голову и улыбнулся:
— Тебе было бы жаль курицы… Признайся.
— Что курица! — сказал стрелочник. — Мне было бы жаль его не увидеть.
— Придет, не беспокойся. Ночью его увидишь. Ну, конечно, насколько тебе удастся его разглядеть.
Господин Фотиаде взял рюмку, но не выпил, а поднес ее к глазам. По очереди закрывая то один, то другой глаз, он глядел сквозь цуйку[2] на стрелочника.
— Тут другое, — произнес он медленно. — Ты ничего не заметил?
— Ничего, — отозвался стрелочник.
— Тут самое поразительное, что прибывает он в три часа семь минут, как и туда, на ту станцию.
Стрелочник вытаращил глаза:
— Как так?!
— А вот так. Это самое поразительное: в три часа семь минут. Ну что, теперь ты снова скажешь, будто я придумываю? — Он выпил на этот раз до дна, аккуратно поставил рюмку на стол и в упор посмотрел на стрелочника. — Когда я впервые сказал тебе об этом поезде?
— Давно… примерно через неделю после приезда.
— Сказал я тебе или не сказал часы его прибытия?
— Сказали, господин начальник: три часа семь минут.
— Вот видишь? — торжествующе произнес господин Фотиаде и снова склонился над тарелкой. У него был нож с рукояткой в виде женского торса. Он резал этим ножом хлеб на маленькие кубики, которые бросал на тарелку, чтобы они пропитались соусом. Потом из женской головы вытаскивал вилку и извлекал с ее помощью пропитанные соусом кубики.
— Господин начальник, — сказал стрелочник, — а что, если это не тот поезд?
— Тот, — пробурчал господин Фотиаде с полным ртом. — Я еще вчера, по тому, что они мне по телефону сказали, понял.
— А что они сказали?
— Сказали, как и прежде говорили: чтобы основной путь был свободен, что в три часа семь минут пройдет ночной состав.
— Так и сказали — состав?
— Да, состав.
— Хорошо, но какой — пассажирский, скорый, экспресс? А номера у него нет?
— Нет. Я спрашивал. Просто железнодорожный состав. Они сами больше ничего не знали или не хотели мне сказать.
1
Токана (уменьшительное — токэница) — мясо с луком, приготовленное в соусе.