– Так точно. Каждый день изволят напиваться.
Мать горько улыбалась. Наверно, она боялась только того, как бы отец не сгубил себя водкой. Несомненно, известие о том, что отец бросил пить, осчастливило бы ее. Отец не то чтобы избегал людей, но был угрюмого нрава и почти ни с кем не вступал в разговоры. В нашем доме никогда не водилось ни доски для го [iii], ни сёги [iv], ни костей для маджонга [v]. Но отец со студенческих лет увлекался стрельбой из лука. Куда бы мы ни переезжали, каким бы тесным ни было наше жилище, он непременно притаскивал в дом сноп соломы для мишени. Кроме того, отец держал всякую живность – собак, голубей, певчих птичек. В его отсутствие они оказывались на нашем попечении, но мы с матерью ленились ухаживать за ними, забывали даже давать корм, поэтому питомцы отца хирели. Словом, все его любимые занятия предполагали уединенность, и он не нуждался в партнерах. Пил отец тоже в одиночку, но, похоже, не прочь был и в компании – если в дом приходил гость, на столе обязательно появлялось сакэ. За рюмкой он мало-помалу втягивался в разговор. Не пей он, на фронте, среди совершенно чужих людей, его ожидало бы полное одиночество.
В чем причина такой отчужденности? Во времена патриархата, когда в отличие от наших дней существовал авторитет главы дома, в любой семье мужчины вели несколько обособленную жизнь. Но с моим отцом дело обстояло несколько иначе.
Ему не шла военная форма. Не лучше он выглядел и в европейском костюме или японском кимоно. Сутулая спина, фуражка, нелепо нахлобученная на массивную голову, потертый портфель, болтавшийся в руке, никак не вязались с привычным образом профессионального военного. Отец не просто мало походил на офицера – от него буквально веяло какой-то унылой подавленностью. Со школьных лет осталось воспоминание, как при встрече с ним у Меня замирало сердце и перехватывало дыхание.
В самом приподнятом настроении я видел отца в тот день, когда он угощал дома молодых офицеров, своих учеников, но даже тогда что-то было не так, и гости шептали мне, малышу: «Что твой папа говорит, а? О чем это он? Странное дело, наш командир такой добрый, а несет околесицу».
Я взглянул на отца – тот сидел один у стола, подперев рукой щеку. Держа у губ чашечку с сакэ, он бормотал себе под нос: «Идиоты… Болваны…»
Мы с матерью тоже не могли понять, о чем он думает и что говорит. Я смутно ощутил, что в душе отца таится загадочная отрешенность от внешнего мира. Еще я подумал, что не хотел бы себе такой печальной участи. Природа, верно, наделила меня материнской кровью, поэтому я был общительным ребенком. В школьные годы отец часто делал мне замечания за столом:
– Будешь так болтать, в голове ничего не останется.
«Ну и пусть. Все лучше, чем походить на тебя», – шептал я про себя.
После отъезда отца в Китай в нашем доме воцарилась атмосфера беспечности и праздности. В семьях гражданских служащих главу дома в шутку называют почтовым голубем, приносящим в клюве жалованье, а нам с матерью деньги каждый месяц аккуратно доставляли из военного ведомства. Отец для нас воплотился в конверт из грубой оберточной бумаги. Что делал он в Китае в то время? Я помню лишь его лицо на стареньком фото, увековечившем отца, смакующего водку на фоне старинного храма. Никто в Японии не подозревал, что тогда в Нанкине совершались массовые убийства и насилия, а в Тайюане китайских солдат умерщвляли ядовитыми газами. Да и если бы я знал, наверно, все равно думал бы, что отец не имеет к этому никакого отношения. В ящике отцовского стола хранилась пачка фотографий. Несколько десятков кадров запечатлели людей, похожих на китайцев, – выколотые глаза, обнаженные тела покрыты экземой. Я всмотрелся в снимки – они последовательно фиксировали, как маленькие точки вырастают, расползаются по всему телу. Можно было предположить, что фотографии сделаны во время одной из операций, скорее всего где-нибудь в Маньчжурии, еще до начала войны в Китае. Мой отец мог быть причастным к этому делу, однако я почему-то соотносил увиденное только с профессией отца, не задумываясь над тем, что именно эти зверства давали нам с матерью ежедневное пропитание. Ведь передо мной были лишь листы фотобумаги, покоившиеся на дне ящика и распространявшие тошнотворный запах плесени и камфарного дерева.
Перед тем как началась война на Тихом океане, отец вернулся в Японию и пробыл на родине почти год. Его послали служить на север Кюсю, и с ним поехала только мать. Я же остался в Токио из-за школы. У меня не сохранилось почти никаких воспоминаний о том приезде отца.
«Отец пристрастился к крепкой китайской водке. Каждый день, видно, прикладывался. Домой приехал – и тут безобразничает», – сердилась мать. Слова ее громыхали, как пустая бутылка из-под авамори [vi], которую вышвырнули во двор. Честно говоря, уж если кто и безобразничал, так это я. Остался в Токио под предлогом того, чтобы не менять школу, а на самом деле каждый день прогуливал занятия, пропадал у друзей – словом, бездельничал. Почему я так распустился? Наверно, возомнил о себе, оставшись без родительского присмотра. К тому же именно тогда, в двадцать лет, я впервые ощутил, что излишне крепко держусь за материнский подол. Не ведая об английском выражении «сын, любимый только матерью», я чувствовал, что мое существование укладывается в рамки этого определения. Отчаянный протест толкал меня на безрассудные поступки – я старался воспитать в себе «непутевого сына». Я пробовал пить. Сакэ оказалось неприятным на вкус, не поднимало настроения, но я глотал его, чтобы сделаться пьяницей, которых так ненавидела мать. Результаты оказались плачевными. Все мои усилия стать «отпетым» были глупой бравадой избалованного ребенка. Если бы я действительно хотел выйти из роли маменькиного сынка, то должен был стремиться к людям. А я не мог ни отринуть материнскую любовь, ни обрести привязанность к чужим. Бессмысленно растрачивал жизнь, пока не заболел. Я слег, и мать сделалась моей сиделкой. Я вернулся в родительский дом, а отца отправили в действующую армию, куда он и отбыл один, со своим неизменным потертым портфелем.
Жизнь вошла в привычную колею. Но теперь обстановка была куда напряженнее, чем в годы китайских событий, – мы буквально кожей ощущали дыхание войны. Отец мог погибнуть на фронте. Я впал в странное оцепенение. В воздухе витало ожидание неминуемой катастрофы, но дни проходили в обычных заботах. Мать с ног сбивалась, добывая на черном рынке еду и необходимые вещи, а я собрал группу ребят моложе себя и играл с ними в маджонг, устраивал вечеринки в таинственном полумраке светомаскировки. Мои попытки вести самостоятельную жизнь потерпели крах, и теперь я жаждал только покоя и материнской защиты. Меня призвали в армию и отправили за границу, где я заболел. Кочевал по полевым госпиталям и незадолго до капитуляции вернулся на родину, освобожденный от действительной службы.
Дом наш сгорел, и мы с матерью скитались по родным и знакомым. Месяца через два после поражения Японии в войне мы пристроились на даче у родственников, на берегу моря. Полгода, проведенные там, оказались для нас неожиданно спокойными. И сейчас те дни вспоминаются мне как удивительно безмятежные. Радостное настроение не оставляло нас, наверно, потому, что кончилась война и наступил мир. Мы были счастливы, несмотря на почти нищенское существование и послевоенную неразбериху, царившую в стране, непривычную после жестокого порядка военных лет. Вдобавок ко всему болезнь моя обострилась, и я чувствовал себя настолько плохо, что почти не двигался. Трудно объяснить, почему после окончания войны я прожил несколько месяцев радости и счастья. С беспокойством думал я о том, что когда-нибудь наступит конец этим удивительно светлым дням.